Юрий Мухин - К барьеру! Беседы с Юрием Мухиным
Потом, у инженера на заводе нет времени на всеохватный объем исследований. Любая проблема имеет сотни нюансов, каждый из которых имеет значение, — и, вполне возможно, определяющее значение. Но пока ты их все рассмотришь, плавильная печь вместо 100 плановых тонн металла в сутки будет давать 90 тонн с понятными последствиями для меня и моих товарищей. Посему решение приходится принимать, опираясь лишь на некоторые параметры, по которым судишь обо всем деле. Однако если ты знаешь свое дело, а через него и жизнь, то этого вполне достаточно, чтобы правильно определиться с «выдвижением определенной версии» .
Так было с Катынским делом, в котором я очень долго придерживался версии геббельсовцев о том, что поляков расстрелял НКВД. Но как только я узнал, что они расстреляны и похоронены на территории действующего пионерского лагеря, то сколько еще можно было сомневаться, если ты не подонок из «Мемориала» и не кретин от рождения? Стало совершенно ясно для любого мало-мальски умного человека, что все доказанные по Катыни факты ложатся в версию расстрела поляков немцами, а все фальшивки всплывают на поверхность по причине допущенных там недоработок.
Можно ли при таком методе выдвижения версий ошибиться? Естественно. Но любое дело имеет начало и продолжение, в ходе которого ты можешь исправить ошибки и подкорректировать версию. Не ошибается тот, кто не работает, и для того мы на работу и ходим, чтобы исправлять ошибки. Выдвинув версию, ты начнешь дело, пусть ты и не получишь сразу из своей печи 105 тонн металла, но будет, по крайней мере, 95, а это уже лучше, чем 90. А вот если ты только балаболишь, то, значит, не начинаешь дело, значит, по-прежнему несешь убытки. И кому польза от твоего умного вида «специалиста»? Этот вид может произвести впечатление только на таких же умственных и моральных импотентов, как и ты сам.
А как быть, если вследствие допущенной тобой ошибки печь даст не 95 тонн, а 80? Но ты ведь тут, ты это видишь и немедленно возвращаешь печь в исходное состояние. Потеряешь 5—10 тонн, но это ничто по сравнению с потерями 10 тонн ежедневно.
Претендующие на объективизм историки меня попрекают, что если бы я был таким же, как они, то написал бы книгу, на «которую сочувствующие не постесняются ссылаться». А представим, что эти непрерывно «сочувствующие» своей Родине историки на время бросили бы балаболить и дружно поддержали меня в 1995 году? Что бы тогда лепетали прокуратура и поляки? Ну а если бы вдруг оказалось, что моя версия неверна? Ну и что? Тогда бы мы признали нашу ошибку и извинились — только и проблем. Но ведь «объективные» наши никак меня не поддержали, а балаболили и продолжают балаболить, чем действительно сильно отличаются от меня.
— Вас это сильно напрягает? — Да не то чтобы сильно, но порою устаешь быть одиноким Бизоном в окружении только своих читателей.
Подтверждение идей
— Вы хотите сказать, что ваши идеи до сих пор замалчиваются и не претворяются в жизнь .
Замалчиваться-то они замалчиваются, но остановить их невозможно, поскольку они правильны. Получается как у не признанного при жизни «отца современного акушерства» венгра Игнаца Земмельвейса, который еще в середине XIX века первым ввел практику тщательнейшей дезинфекции при родах: идеи мои используют, но если есть возможность смолчать об их авторе, то молчат!
— А какие идеи вам уже удалось протолкнуть в жизнь?
— Скажем, после фальсификации «Катынского дела» Главной военной прокуратурой СССР, а затем и ГВП России я был первым, кто разобрался в этом деле и заявил сначала в своих статьях, а в 1995 году и в монографии, что пленных поляков убили немцы. Сейчас уже объявился и человек, который по заданию фальсификаторов фабриковал фальшивые документы. Но дело даже не в этом. Оказывается, уже довольно давно студенты-историки даже в Московском университете пишут об этом дипломные работы и успешно их защищают. Начинал я это дело один, а сейчас у меня в единомышленниках масса историков, причем достаточно именитых, скажем, Юрий Жуков.
В конце 1980-х годов я встал на защиту Сталина как выдающегося руководителя, в 1993 году в своей книге ему посвятил целую главу. В то время в России Сталина считали героем немногие, а сегодня чуть ли не две трети населения. Я первый, кто выдвинул версию того, что Сталин отравлен. Сегодня у меня полно единомышленников, и не только среди студентов. Я первым совершенно определенно заявил, что суда над Берией не было, и его убили подло и коварно, после убийства сфабриковав дело о его как бы «заговоре». Сегодня брехню о суде над Берией позволяют себе распространять только журналисты, историки на это уже не решаются.
Я первый начал утверждать, что был приказ Москвы о приведении войск в боевую готовность до 22 июня 1941 года, теперь об этом начинает говорить все больше и больше специалистов. Я первый заявил, что с технической точки зрения слабость Красной Армии накануне и в первые годы войны выражалась в крайне низкой степени использования радиосвязи, несколько лет назад это был вынужден публично озвучить Генштаб Российской Армии.
Еще один интересный пример. Я первым начал утверждать, что огромную роль в победе под Курском сыграли бомбы ПТАБ («противотанковые авиабомбы»). Есть такой современный историк Алексей Исаев, так он поначалу чуть ли не роман по объему написал, доказывая, какой же я дурак, утверждая это. А к последнему юбилею Победы он же написал сценарий документального телесериала о войне и в серии о Курской дуге посвятил значению и важности этих бомб целый эпизод.
— То есть ваши исторические идеи со временем все же находят подтверждение? — Не только они. Не так давно узнал, что мои идеи «делократии», о которой речь пойдет ниже, на практике применяются как в России, так и за рубежом. Экономические идеи подтверждаются с неумолимостью. Однако меня совсем поразило, что была внедрена моя техническая идея, которую я выдал как бы мимоходом.
— Расскажите, о чем речь?
— Когда НАТО стало бомбить Сербию, то меня, как, наверное, любого русского человека, взяла злость и одолели мысли о том, как бы сербам помочь. Я поставил себя на место командующего сербской армией и стал думать, что бы я сделал, если натовский сброд решится вторгнуться в Косово сухопутными силами. У сербов было около 2000 танков Т-62 и экипажи к ним. Но пускать их на силы НАТО было бессмысленно: эти силы были мощно вооружены кумулятивными противотанковыми средствами — гранатометами, управляемыми и неуправляемыми ракетами. Пехота НАТО и вертолеты сожгли бы сербские танки, даже если бы те уклонились от прямого боя с танками НАТО.
А местность в Сербии довольно пересеченная при хорошо развитой дорожной сети. Есть где танкам укрыться в засаде, и есть возможность сделать бросок на 100–200 километров к тому участку фронта, где нет танков НАТО, либо выйти им во фланг в тыл и атаковать натовцев на марше. Но… Это было возможно лишь в том случае, если бы сербские танки были защищены от кумулятивных боеприпасов.
Следовательно, их надо было защитить, но никакие высокие технологии не годились — Сербия была в блокаде. Оставалось одно — навесить на танки экраны. Сама по себе эта идея не нова: еще в 1945 году наши танкисты спасались от немецких «фаустпатронов», т. е. тех же гранатометов с кумулятивным зарядом, обвешивая свои бронированные машины проволочными каркасами кроватей. Но современные кумулятивные боеприпасы, состоящие на вооружении НАТО, помощнее «фаустпатронов» — и защиту от них в виде решеток надо было делать из более мощных стальных полос. Но имелось ли в Сербии подходящее сырье? Я узнал, что в Сербии на складах строительных фирм до начала конфликта с Западом хватало арматуры для бетона. Это, конечно, не совсем то, но эта сталь уже относится к классу легированных — она очень прочная. И главное, эта сталь легко сваривается. Следовательно, экраны на танки можно было изготовить и навесить в любой мастерской, в которой есть сварочный аппарат, а они есть везде.
— И вы сообщили об этом сербам?
— Да, я сделал эскиз экрана — он у меня до сих пор сохранился, написал пояснительную записку и через нашего автора (ныне покойного) Предрага Миличевича связался с военным атташе посольства Югославии полковником Петровичем. Мы с ним договорились встретиться в воскресенье, я, конечно, не говорил, зачем. А уже в посольстве, в его кабинете, я передал ему документы, эскиз и растолковал, как мог, что к чему, поскольку полковник был авиатором. Я ничего не просил у него, даже не просил сообщать мне решение, которое примут по моему предложению генералы в Югославии. Полковник пообещал отправить документы в Белград немедленно, на том мы и расстались. Я не знаю, был ли толк от моего предложения или не был, ведь когда посмотришь на наших генералов, то склоняешься к мысли, что генерал — это уже не звание, это диагноз. Кто сказал, что в Сербии они должны быть другими?
