Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №2 (2002)
Первоисточником непечатных выражений является, как известно, так называемая “низовая” культура (“материально-телесный низ”, по выражению Михаила Бахтина). В русской культуре (как, впрочем, и во всякой другой) можно различить, по крайней мере, два пласта или уровня: уровень духа и уровень плоти. Уровень духа — элитарная культура, которой присущи честь, достоинство, стыд, религиозность. Такая культура формирует путем воспитания механизмы стыда и страха (не всегда это слово имеет отрицательный смысл), окружает интимную жизнь рядом условий, запретов и предписаний. Отличительные черты русской литературы этого уровня — поиски идеала, смысла жизни, богоискательство, одухотворение плоти; сюда относится, например, вся русская классическая и святоотеческая литература.
Уровень плоти — “низовая” культура простонародья, где исключительное значение придается нижней части человеческой природы: плоти, чреву, гениталиям. И как следствие этого — бесстыдство, присущее толпе, черни. (Справедливости ради надо отметить, что относить слово “чернь” ко всей низовой среде неправомерно, ибо именно среди простонародных низов, среди душ, просветленных православной верой, есть свои ограничения, здесь родилось слово “срам”, осуждающее языческое бесстыдство. Надо также отличать крестьянский “низ” от городского, люмпенизированного “низа” с большей свободой нравов.) Сквернословие, причем устное, царит в “низовой” культуре. Проникая в печатном виде в элитарную культуру, оно ведет к оскудению ее духовности, к снижению уровня писательского мастерства, которое подменяется эпатажем, стремлением таким примитивным способом “шокировать” читателя.
К “низовой” культуре простонародья можно отнести, например, русские заветные сказки, густо замешанные на “генитальной” тематике, “срамных” словах. Относящиеся к устному (подчеркиваю) народному творчеству и собранные исследователем фольклора А. Н. Афанасьевым с целью изучения быта крестьянских низов, заветные сказки предназначались собирателем для научного издания небольшим тиражом, но вовсе не для массовой публикации. Важнейшее свойство фольклора (не только сказок, но и песен, частушек, басен) в том, что он предполагает определенного исполнителя и адресован определенной аудитории. Часто он приурочен к определенным обрядам и календарным датам (масленица, купальские дни), исполнение в другое время табуировалось и даже наказывалось. Вырванный из органической крестьянской среды и напечатанный в книге эротический фольклор в условиях современного города принципиально меняет свою природу и превращается лишь в средство для разжигания низменной страсти. Тем более пагубно его издание массовыми тиражами. Широкое распространение обсценных элементов “низовой” культуры, массовое акцентирование внимания на них ведет лишь к деградации культуры в целом. Культура жива, пока живы ее сакральные основы, опирающиеся на заповеди и запреты.
А что же происходит в нашей культуре на протяжении последнего десятилетия?
Уделяется гипертрофированное внимание как раз обсценным элементам низовой культуры, насаждается их массовое распространение в печати. Запрет сменяется “беспределом”. Так, в начале 90-х годов упомянутые заветные сказки были изданы три раза массовыми тиражами в 50, 100 и 30 тыс. экземпляров, причем последний тираж (издательства “Мирт-Париж”, “Русь”) — с изощренными порнорисунками и “приличной” (в отличие от содержания) ценой, так что капитал от таких сказок, пользуясь спросом на “запретный плод”, издатели нажили поистине “сказочный”.
Методически настойчиво пытается легализовать матерную лексику зеленоградское издательство “Ладомир”, регулярно выпускающее серию книг “Русская потаенная литература”. Надо отметить, что в некоторых томах серии научно-исследовательские статьи по русской эротической культуре действительно представляют научный интерес, изданы они небольшими тиражами. Но в то же время массовыми тиражами опубликованы все гнусно-непристойные сочинения Баркова и его подражателей, стихи “не для дам” из архивов русских писателей, непристойный фольклор и т. д. Как ни странно, издательство при этом уверяет читателей, что оно преследует только научные цели, а вовсе не коммерческие. В книге “Русский школьный фольклор” издательство, кажется, переступило не только границы приличия, но и оскорбило гражданскую совесть читателей, опубликовав похабные пародии на популярные стихи русских поэтов и любимые народные песни, в том числе песни времен Великой Отечественной войны. Причем особый интерес у собирателя фольклора М. Лурье вызывает то, что матерные слова принадлежат школьникам. Филолог М. А. Гаспаров, отвечая на обвинения, адресованные издательству в оскорблении общественной нравственности, признает, что сочинения этой серии не отличаются высокими художественными достоинствами, но привлекают всеобщее внимание “просто тем, что в них печатаются всеми буквами слова общеизвестные”, это, дескать, “скоро наскучит”, и “волнение вокруг таких публикаций успокоится”. Другими словами, общество понуждают “привыкнуть” к такого рода словам в печати. Хотелось бы спросить уважаемого филолога и других защитников “теории привыкания”: зачем культурному человеку привыкать к тому, что сами же издатели серии назвали “антимиром” русской культуры, то есть ее “изнанкой”? Зачем цинизм делать нормой?
Наряду с массовым “распечатыванием” традиционных матерных выражений идет нормативное закрепление в русском языке блатного жаргона. Издан 50-тысячным (!) тиражом “Словарь жаргона преступников (блатная музыка)”. (Характерно то, что это репринт издания 1927 года, которое в те времена вышло с грифом “не подлежит разглашению” и предназначалось для лиц, занимающихся раскрытием преступлений. В нынешние времена разгула преступности в стране оно, видимо, может служить пособием для начинающих преступников.) В таком же количестве (50 тыс.) издан “Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона” с указанием редакции “для широкого круга читателей” (одинцовское изд-во “Края Москвы”). Наконец, совсем недавно издан двухтомный “Словарь блатного воровского жаргона” (московское изд-во “Кампена”). Зато приостановлен на неопределенный срок выпуск академического “Словаря современного русского языка”, прекращено издание всех исторических словарей русского языка. Спрашивается, что движет такой издательской политикой: нажива или, что еще хуже, преступное недомыслие? (Тут невольно вспоминается развязно-приблатненный лексикон некоторых нынешних “популярных” газет: ведь того и гляди перейдут на “феню” — пособий для этого более чем достаточно.)
В одной упряжке с алчными издателями, выпячивающими огромными тиражами вульгарно-эротический, тюремно-лагерный пласт культуры, идут писатели “новой волны”. Виктор Ерофеев, типичный представитель “новой русской литературы”, взявший на себя роль ее идеолога, заявляет, что “новая русская литература засомневалась во всем без исключения: в любви, детях, вере, церкви, культуре, красоте, благородстве, материнстве... Красота меняется выразительными картинами безобразия. Развивается эстетика эпатажа и шока. Растет интерес к “грязному” слову, мату как детонатору текста”. Причины этого Ерофеев видит в том, что “маятник качнулся в сторону от безжизненного и абстрактного гуманизма, гиперморалистический крен был выправлен. В русскую литературу вписана яркая страница зла”. Откровенно любуясь злом, автор цитируемого эссе “Русские цветы зла” не без любопытства вопрошает: “Что же дальше?” Ответ на этот вопрос может быть только один: всеобщая деградация и гибель русской культуры. “Крен” не только не выправлен, но залег в противоположную сторону настолько, что выправить его скоро уже будет невозможно.
Дискуссии о воспитательной роли литературы ведутся давно, есть разные точки зрения. Одна из них: жизнь есть жизнь, а литература — это литература. Вместе с тем вопрос “заразительности”, воздействия литературы на читателя существует, он реален. Приучает к сквернословию, конечно, улица. Но если подросток возьмет с лотка на улице свободно продающегося “Николая Николаевича” Юза Алешковского, то влияние улицы на впечатлительного подростка усилится во сто крат. Ибо все усилия педагогов по искоренению сквернословия тут же сводятся на нет и оцениваются как вероломное ханжество: ведь сквернословят-то, оказывается, не только сверстники на улице, но и уважаемые дяди-писатели в своих книгах. И убеждение, что “все дозволено”, вытесняет у подростка чувство стыда. (Решительно отвергаю совет для родителей прятать такие книги от детей: как-то неловко прятать книги, ведь это не спички. По мне — лучше таких книг вообще не иметь в семье.)
Долгожданная свобода слова, к сожалению, имеет и свою отрицательную сторону. Писателя, лишившегося внешнего цензора и не обретшего внутреннего, заносит в “беспредел”. За все надо платить, и за свободу слова тоже. Платить, прежде всего, чувством ответственности за последствия влияния печатного слова. Поскольку не все это понимают, а многие и не хотят, в государстве должна быть определенная издательская политика.
