Сергей Переслегин - Око тайфуна
Я настаиваю на своем медиевистском толковании. Средневековый характер коллективной психики порождается не только иерархической организацией общества, но и мифообразующей ролью науки — новой Церкви.
Как и в начале христианской эры, симбиоз установился не сразу и не гладко. (См.: Г. Попов. Система и Зубры.) До конца симбиоз так и не установился.
«…Улугбек и Бруно остались лежать около плазмы. Но это было не все. Потому что левее, по ложбине у незащищенных холмов, сверкающим клином ударила бригада кентавров, офицеры торчали из люков, как на параде, без шлемов, и золотые наплечные значки сияли в бледных лучах рассвета. Они шутя прорвали оборону там, где находился Хокусай, и Хокусай погиб, собирая клочья плазмы и бросая ее на керамитовую броню. (…) И Кант погиб, и Спиноза погиб, и Гераклит погиб тоже»(1).
Об этих рассказ «Некто Бонапарт». О не желающих подчиниться.
Действие происходит в будущем, возможно, недалеком. Реакцией на всевозрастающее антропогенное воздействие явилась Помойка — «некий организм, возникший путем цепной самосборки в результате накопления промышленных отходов до критической массы»(1). Подробного описания в рассказе нет. Достаточно понимания того, что Помойка — оборотная сторона нашей цивилизации и отрицание ее.
Десятки лет войны.
«Страна агонизировала. Солдаты на фронте тысячами захлебывались в вонючей пене и разлагались заживо, тронутые обезьяньей чумой. Шайки дезертиров наводили ужас на города»(1).
Вновь обращает на себя внимание нетрадиционная традиционность А. Столярова. Эсхатологическая тема экологической катастрофы многократно рассматривалась зарубежной и советской литературой. Образом наступающей Помойки автор подчеркнуто не вносит ничего нового. Другой фантастический прием, используемый в рассказе, восходит и вовсе к Г. Уэллсу. (Конкретная модификация принадлежит Ст. Лему.)
Не рассказ ужасов, не рассказ приключений, тем более — не фантастика научных идей. Скорее — хроноклазм, порожденный Оракулом, еще одно Зеркало.
На этот раз оно отражает людей.
Микеланджело, Босх, Жанна д'Арк, Пракситель, Гете, Бонапарт… — «элита», вся история человечества, «кучка высоколобых интеллигентов, отвергнутых собственным народом, — мизер в масштабе государства»(1). Неподчинившиеся, находящиеся в оппозиции и, как следствие, изгнанные, выброшенные на Помойку или же просто убитые милосердным средневековым обществом. «К ним жестоко быть милосердными».
«Тотальная оккупация истории обернулась банальной оккупацией Полигона. (…) Значит, теперь у нас Австриец. Другого и нельзя было ожидать»(1).
Нельзя. Напомню лишь, что Австриец по имени Адольф — не только дублер Гитлера, но и сотрудник Полигона, надо думать, ученый.
Вопрос был поставлен.
И ответ был дан.
«…и танки встали, пробуксовывая гусеницами, временно ослепленные и беспомощные. Фронт был обнажен полностью. И все сенсоры стянулись к нему, потому что им нечем было сражаться, и он послал их обратно на вершины холмов, чтобы их видели в бинокли и стереотрубы. Это была верная смерть. И они вернулись туда — и Декарт, и Лейбниц, и Гете, и Ломоносов, и Шекспир, и Доницетти. Должно было пройти время, пока Хаммерштейн поймет, что за ними нет никаких реальных сил. И Хаммерштейн понял.
…— Вы думаете, Милн, что у вас нет дублера?
— Думаю, что нет…
И должно было потребоваться время, чтобы заставить сдвинуться с места армейские части, панически боящиеся аборигенов. И Хаммерштейн заставил их сдвинуться. Но время опять прошло.
…— Ты готов был погубить весь мир ради любви, а теперь ты намерен погубить любовь ради чужого мира.
— Мир погубил не я, — ответил Милн…
И когда пехотные колонны, извергая по сторонам жидкий огонь, втянулись в ложбины и начали обтекать холм, на котором он стоял, то глубоко в тылу, на границе болот, уже выросли горячие плазменные стены высотой с десятиэтажный дом и неудержимо покатились вперед. Они были грязно-зеленые, черные у подошвы, и кипящие радужные струи пробегали по ним»(1).
Мы опять вернулись в исходную точку лабиринта. Средневековый по антуражу мир «Изгнания беса» сменился зазеркальем Оракула, средневековым по господствующему мышлению. Помойка пожрет эти миры, очистит их и, может быть, умрет без пищи. Милн с Жанной вправе мечтать об этом. Но «миллиарды свежих трав» взойдут уже не для них. «Слабое мелкое солнце Аустерлица» опоздало.
Они, оставшиеся на вершинах холмов, сгоревшие, захлебнувшиеся — сделали свой выбор. Встав в оппозицию к организованной силе, они противопоставили себя средневековой логике мышления. Но противостояние осталось вооруженным и уже не могло быть иным. «Страна агонизировала».
«Некто Бонапарт» нельзя воспринимать как рассказ о победе, о выходе, о спасении. Он обречен остаться ВСЕГО ЛИШЬ гимном свободомыслию, памятником тем, кто захотел сам выбирать себе судьбу.
10.
Покаяние
Средневековые миры, через которые мы прошли, следуя за А. Столяровым, — не красивые декорации, даже не «варианты, которые могли бы реализовать себя». Это проекции. Это наша реальность, увиденная под необычными углами из чужих измерений.
ОДИН шаг к абсолютному знанию.
Маленькая дополнительная возможность увидеть структуру мира.
Что она нам даст?
«Даже самые светлые в мире умы
Не смогли разогнать окружающей тьмы…»
С Анатолем из «Телефона для глухих» следует поспорить. Особенно сейчас, исходя из принципа «оппозиции к сильному». Стало слишком модным ругать науку вкупе с техникой и технологией, требовать борьбы с прогрессом — почему-то экологические движения все больше выступают под патриархальными знаменами. Защитники среды приобрели реальное политическое влияние — они уже партнеры, они хотят (и, возможно, по праву) быть ведущими партнерами. Вспомним, что «истина — извечный беглец из лагеря победителей».
А теперь постараемся понять, в рамках какого мышления происходит дискуссия.
Нам предлагают противопоставление: бесчеловечная наука — божественная (с некоторых пор) Церковь. Но в рамках нашего видения этот тысячелетний конфликт смахивает на бой с тенью.
Нам предлагают жить и действовать в рамках «вечного», «железного» антагонизма «цивилизация — природа». Но ведь и этот спор если не беспредметен, так бесперспективен. Опять Средневековье с его вечной вневременностью и постоянством борьбы тьмы и света, Сатаны и Бога.
Так мы и останемся — верующими — и в науке, и в отрицании ее, останемся фанатиками, преобразуя природу и препятствуя этому преобразованию. Лабиринт, по которому мы блуждали, анализируя фантастику А. Столярова, непрерывно порождается реальностью перестройки в нашей стране и второй НТР в странах Запада. Темп перемен нарастает, и мы идем в зазеркальный туман, идем все в той же опереточной экипировке и безо всякой уверенности, что в случае чего удастся «вернуть ход назад».
Дилеммы, рассмотренные А. Столяровым, не нашли решения. Значит, их следовало решать в рамках другой парадигмы. Под сомнение должны быть поставлены глубинные, априорные принципы организации духовной жизни общества. Сначала духовной!
Макс Борн писал: «Существуют какие-то общие тенденции мысли, изменяющиеся очень медленно и образующие определенные периоды с характерными для них идеями во всех сферах человеческой деятельности… Стили мышления — стили не только в искусстве, но и в науке»(12).
Мы вправе расширить это определение. С точки зрения абсолютного знания сама наука, такая, к какой привыкли со времен Аристотеля, — тоже парадигма, конкретная, а потому преходящая. Она сама по себе обусловлена иными, более глубинными семиотическими пластами.
ВРЕМЯ МЕНЯТЬ ФОНЕТИКУ.
Заключение.
Рассуждение о языке
Бесконечна сила традиции. Бесконечно наше рабство, духовное и материальное. Мы рабы мертвых. Мы говорим с природой на мертвом языке, сами звуки которого созданы для того, чтобы воспевать горделивые замки и Господа нашего Иисуса Христа. Азбука этого языка не в ладах с семантикой, грамматика запутана, а большая часть словарного запаса забыта или еще не создана.
Мы сами не понимаем этот язык, мы, те, кто его создает. И не трогая фонетику, не меняя азбуку, мы разбили его высшие семантические уровни на сотню тысяч диалектов и окончательно утратили контроль над новым Вавилоном.
Но сила, вышедшая из-под нашего управления, осталась силой. И всякий, осмеливающийся поступать иначе, чем принято, обратит ее всю против себя.
Изменения все-таки происходят.
Понять, почему — выше моих сил.
