Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)
– Для хороших людей прошу, господин художник… И лично для себя с Розалией… – униженно промямлил старый рогоносец.
Гитлер покривился, но, сменив неприязнь на милость, неопределенно пообещал:
– Где-нибудь в мае… В начале мая… Розалии мое нижайшее почтение!.. И побольше внимания супруге, дорогуша!..
Так же, как бы случайно, встретился профессор из академии искусств, с фальшивой беспамятностью хлопнул себя по лбу и воскликнул:
– Очень рад вас видеть! Куда это вы запропали?! Господин Гитлер, если не ошибаюсь?!.. А не кажется ли вам, милейший юноша, что ваше место в академии занимают другие?.. Ваше законное место! Мне думается, с осени вам пора приступить к занятиям на архитектурном факультете… Вы должны стать выдающимся Ар-хи-тек-то-ром!.. У вас блестящее будущее… И зря, зря вы дуетесь на старика… И специалисты подчас страдают близорукостью… Итак, до осени!..
И жизнерадостный импотент осторожно похлопал Гитлера по плечу, словно боясь, что старое, затертое пальто разойдется по швам и бесформенно осыплется на венскую мостовую.
Неведомые силы будто вихрились вокруг Гитлера, но голос матери по-прежнему хранил его душу от бездонных омутов земного небытия.
Вена словно избыла свою высокомерную ненависть к мечтательному, вздорному неудачнику – и почти готова была одарить его неверной, смертоносной любовью. Но не Гвидо фон Лист, у которого случились большие неприятности, не безродный Пречше стояли за сим преображением жизни. Иные неведомые люди, а может, вовсе и не люди, о коих его покровители знали меньше, чем он. И, в отличие от него, тешились ролью исполнителей и были уверены в успехе, ибо Гитлер с холодной расчетливостью делался все более покладистым. Как-то вяловато разглагольствовал о германском духе, о воле и провидении и не оспаривал сомнительные высказывания Пречше о Вагнере и Ницше.
Как обычно, к себе на окраину Гитлер отправился пешком. Непогожие, пустые улицы неуютно и резко сверкали мокрым булыжником, снежная пелена упорно застилала город. Дрожа от ветрового озноба, он шел в метели. Каждый раз Гитлер старался возвращаться в свое бродяжье прибежище новым путем – с каждым разом его путь был все окольней и окольней.
Он подумал о своем ночном кошмаре, но воображение отказывалось воспроизводить тяжелое видение, а вместо него в сознании возникли лица недавних несостоявшихся покупателей. Сон наяву победил явь во сне – и остался только голос матери. Казалось, не было сна вовсе: он не возвращался лесной дорогой с войны и мать не встречала его… И как-то тускло и горько было на сердце. Но вечность вновь откликнулась материнским голосом:
«Мой Ади!.. Возвращайся, Ади!.. Возвращайся с войны!.. Кто придет ко мне на могилу кроме тебя? Не оставляй меня, мой Ади!..»
Он вслушивался в слова матери, дивясь, что они не отдаются эхом в темных, окраинных улицах, и не знал, что ответить, чем успокоить единственную родную душу, любящую его на том и этом свете. И от избытка чувств, не страшась стороннего слуха, выкрикнул в снежный ветер:
«Я приду к тебе, мама! Я приду! Весной!.. Не беспокойся о своей могиле!.. Я приду!..»
И, словно умиротворившись, мать прошептала напослед: «Не забудь про горячее молоко с медом и маслом… Прошу тебя… Очень прошу…»
Гитлер завернул за угол и чуть не столкнулся с чешским цыганом из приюта. Тот, расстегнув ширинку, посредине улицы мочился на мостовую. Гитлер с омерзением посмотрел на похабного сожителя, но, не прибавляя шага, проследовал мимо. Цыган опорожнялся долго и равнодушно, как лошадь. А Гитлер, запахивая руками воротник пальто, втянув голову в плечи, угрюмо брел навстречу снеговому ветру – и, завидев желтые приютские окна, с облегчением подумал:
«Слава Богу, что они не купили мои открытки… Слава Богу!..»
* * *В начале мая 1913 года Гитлер исчез из Вены, затаив в сердце беспощадную ненависть к чужой, потусторонней воле и безумию, оставив неразделенную любовь махровым персидским сиреням и робким пригородным вишням.
Гремели колеса поезда на Мюнхен. Кровавые отсветы зорь растворялись в белой тяжелой кипени светоносных растений. Но вещие сны и материнский голос летели над обманными, пустоцветными садами Европы и неотступно следовали за скитальцем.
Часть вторая
Глава первая
Короткие июньские ночи всегда в радость бессонному человеку. На знобкой заре цепенеют, замирают в крепких яблоневых завязях слепые черви одиночества – и уходящие, невозвратные мгновения поглощает вечность, как светло-струйная, спокойная река поглощает опадающие росные капли прибрежных растений. А приходящее грядущее, которого осталось не так уж и много, полнится вечностью, как безмолвное, раннее небо свежим, огромным солнцем. И недолгий сон без видений подобен эху в тумане.
В ночь перед парадом Победы Сталин почти не сомкнул глаз. Как всегда перед значительными праздничными событиями, возникали, множились, роились десятки неразрешимых вопросов, порождаемых всеобщей восторженной глупостью и бестолковостью. И надо было не только охолонить пучеголовых, страхожильных энтузиастов, но и приказно призвать к ясному сознанию захмелевших без вина, лавроносных, золотопогонных воителей. Часам к двум все стало на место: последний непокорный вопрос согнулся до земли и обратился точкой – и даже дождевой прогноз не омрачал настроение.
«Летунов жаль… Лишний раз не поблистают крылатыми звездами… Но ничего, потом наверстают в Тушино… Жукову, слава Богу, не на самолете парад принимать, а на белом коне. Хорошо, хоть еще никто не додумался коней звездами разрисовывать… А то б расстарались…» – Сталин посмотрел в смутное окно и улыбнулся, вспомнив тайное донесение о самодеятельности своих железных маршалов. Кого-то из них осенила идея, что принимать парад на белом коне должен непременно он. Всесоюзный коневод Буденный уже присмотрел и готовил к выездке смирного рысака. Пришлось прямо сказать Жукову: стар он для джигитовки… И вообще стар… И не о парадах мысли его, а о…
Сталин устало отвел взгляд от окна, прикрыл ладонью лицо и равнодушно сказал сам себе: «…О смерти его мысли. О смерти… Смерть, где жало твое?! Ад, где твоя победа?!..» Аккуратно выбил в пепельницу остывшую трубку, встал, задернул окно шторой и, повторив про себя: «Ад, где твоя победа?! Смерть, где жало твое?!», прилег на диван и неожиданно быстро задремал. И видение было скорым и неожиданным. Привиделось в дреме давнее-давнее, казалось, совсем забытое, настолько забытое, что как бы и не существовавшее никогда.
Давняя явь была четкой и ясной, как собственный профиль на медали «За победу над Германией», недавно отчеканенной по его срочному указанию. Но вместо снежной мороси во сне шел мелкий, теплый дождь. Небо над головой было светло-серебряным, а не тускло-свинцовым, и ветра промозглого не было. Он опять был молод и неторопливо расторопен во сне, и огромный чужой город не томил расстояниями и неизвестностью. Он шел по узкой улице с какой-то коробкой под мышкой. Ах, ну да, в коробке шляпа, которую он купил для солидности по совету Бухарина. С ним шли Бухарин и Бронштейн, но вместо голов у них были черные квадраты. И только он один знал, что черно-квадратные имеют свои имена и прозвища. Одного окликали Зиночкой, а другого Троцким.
Они куда-то идут, идут… Фиолетовой стынью сверкает брусчатка, как на Красной площади. Какие-то люди снуют мимо – и ни одного старческого лица – все молоды, и двуногие черные квадраты молоды – и никто не думает, не мечтает ни о бессмертии, ни о смерти. Они выходят на пустую узкую улицу, какие-то колокольчики звенят… Слепые идут или прокаженные?.. Но незримы и слепые, и прокаженные… И вот перед ними книжный магазин, витрина индевелая – и угрюмый торговец открытками у витрины. Но при их приближении голова открыточника враз обращается в черный квадрат. Ему жаль, что так неловко, некрасиво получилось, что каким-то колдовским образом, из-за его спутников, жалкий торговец потерял свое обличье угрюмое. Но если он купит у него открытки; злое волшебство лишится своей силы – и несчастный вновь обретет человеческий лик. Однако странно, что обтрепанный уличный торговец спокоен, будто не чувствует, что его голова превратилась в мерзкий, дергающийся, черный квадрат.
«Неужто он свое отражение не видит в витрине?..» – мелькает недоуменная мысль. – «Они же всевидящи, эти, поглощающие свет, черные квадраты. По чьей воле? Неужели их нельзя ослепить?..»
А его черноголовые спутники что-то незряче высматривают. Ангелочки, парящие над коричневыми шпилями, с мольбой обращаются к нему с открыток: «Спаси, помоги!..» А шпили остры и безжалостны: вот-вот и нашампурят летучих младенцев. Он порывается купить открытки, но его и во сне неотступные чертовы спутники остервенело кидаются между ним и продавцом и истошно вопят, обращаясь неизвестно к кому:
«Он ничего у тебя не купит! Ничего! Тебя убьют на войне! Мы так хотим!.. Ты мертв, мертв, мертв!!! Мы уже сказали твоей матери!.. Все мертвы, мертвы, мертвы!!! Никто никогда не будет человеком!!! Никогда!!! Никогда!!!..»
