Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски
Простите за длинноты. Слишком трудная и многоплановая проблема.
В. Фалин
Приложение 3. ВЕКТОР ЦИВИЛИЗОВАННОГО РАЗВИТИЯ СТРАНЫ
Докладная записка Г.В. Писаревского и В.М. Фалина.
Май 1988 года
В СССР 43 миллиона нищих людей. И примерно 40 миллионов ненужных рабочих мест. Причем немало таких мест — мечта многих юношей и девушек, что отвратительно. Добывать хлеб в поте лица своего — Христов завет — не про нас. Про нас — получать хлеб.
Не имея возможности честно заработать, человек тем не менее имеет потенциальную возможность получить. Получить квартиру, образование, зарплату, загородный участок, место в поликлинике и тому подобное. Это — наша беда.
Серьезный массив социальной паразитации общества — следствие многих причин, прежде всего экономических и исторических. Здесь важно вылепить аксиомы, которые таятся в исторической генетике и в генетике экономической. Но может быть, не совсем точно — в генетике. Тогда вспомним Канта — в априорности экономической и исторической.
Конечно, дело литературы, философии, политэкономии через мысли и образы показать, как обстоятельства, удивительно устойчивые от Ивана Грозного до наших дней, отразились на внутреннем мире человека, на его привычках.
Трагедия России состоит в том, что ею тысячу лет, со времени принятия Христианства правят люди, а не законы. А люди попирают, искажают законы. Одно дело, когда фактически не было законов — при том же Владимире — Красном Солнышке или Иване Калите. Им это простительно. Но другое дело, когда люди уже создали законы, но игнорировали их. Они творили жизнь по своим прихотям и капризам. Мы только еще отходим от векового догмата, что насилие — мать всего: и государственности, и порядка, и экономики, и культуры.
Римское право, к сожалению, обошло Россию стороной. И русский человек никогда не был собственником в полном смысле этого слова. Он всегда был слугой государства, слугой государя, да, впрочем, он так и назывался. А если продвигался, то на царевой службе, блага получал от царя.
Это отчуждение от собственности, по существу, осталось и до сих пор. Что бы ни говорилось, что бы ни писалось, что бы ни фантазировал ось, что бы ни диссертировалось — человек без собственности есть раб с поправкой на время или просто раб, или крепостной раб, или крепостной колхозник, или крепостной советский рабочий. А в магаданских и воркутинских лагерях дело доходило до прямого рабства. И все эти «спецгородки», «дороги в будущее», например, малый БАМ или полотно Котлас—Воркута, строились на трупах, как строились в свое время древнеегипетские пираМИДЫ.
И то, что русский человек практически никогда не имел собственности, явилось неиссякаемым родником социальной инертности. Сталин точно сказал, что советский человек — винтик государственной машины. И только иногда, от случая к случаю, государство смазывает этот винтик специальным маслом, чтобы не заржавел, не зачах. А винтик сидит и ждет, когда его облагодетельствуют, когда государство смажет его своей социальной благодетелью.
Богатство — и материальное, и духовное — создается трудом и талантом, и только трудом и талантом. Какая сила заставляет трудиться человека? Это коренной вопрос человеческого бытия.
Буржуазия потому и добилась великих достижений, что на этот вопрос ответила просто — личный, частный интерес.
Но тогда что же это за общество, задумывались революционеры, где каменщик мечтает о том, Чтобы случилось землетрясение, поломались дома и он строил новые, судостроитель — о том, чтобы суда тонули и открывали новые заказы, гробовщики — об эпидемиях.
Что же это за общество? Да, действительно, не из лучших. Значит, личный, частный интерес заставляет человека не только трудиться, но и порождает эгоизм со всеми его отвратительными последствиями. Где же тогда альтернатива? Она возникла из предположения, что только внеэкономическое принуждение избавит от разрушительного эгоизма и приведет к искомому экономическому эффекту. Насильственное принуждение к труду, как это ни печально, стало альфой и омегой всех социальных утопий, начиная от Томаса Мора и Кампанеллы и до самых последних вариантов мирового утопизма.
Утопии утопиями, а вот выплеснулись они в реальности. И надо сказать, что в этом деле особо деструктивную роль сыграл XIX век, когда утопии пытались насильственно совмещать с уже открытыми экономическими законами.
К чему это привело? А привело к тому, о чем еще знали древние — благими намерениями дорога в ад вымощена. В «Анти-Дюринге», например, старые утопии были просто влиты в новые мехи капитализма. Практически поставлен знак равенства между архитектором и тачечником: дескать, они будут взаимно дополнять друг друга, они взаимозаменяемы. Ну, как у нас. Профессоров — на овощные базы. Большой театр — на картошку. Это естественно: с винтиками можно делать все, что угодно.
Якобинская диктатура погибла именно от того, что стала полагаться только на насилие и на внеэкономическое принуждение. Интересна здесь эволюция Марата. С 1790-го по 1793 год он в своих речах увеличивал число жертв, отправляемых на гильотину, с нескольких отрубленных голов до миллиона. И это не было только упражнением в риторике — гильотина работала исправно. Как бы там ни было, якобинцы легли поперек жизни и подписали себе смертный приговор. Им отрубили головы.
Вывод таков. Любая система, основанная на внеэкономическом принуждении, выше феодализма подняться не может. Ни по производительности труда, ни по эффективности, ни по социальным благам, ни по уровню благосостояния.
Еще в 20-м году Троцкий предложил превратить страну в гигантский концентрационный лагерь, точнее — в систему лагерей. Достаточно почитать материалы IX съезда партии и выступления Троцкого. В них он изложил невиданную в истории программу, суть которой в том, чтобы рабочие и крестьяне были поставлены в положение мобилизованных солдат. Из этого контингента формируются трудовые части по принципу воинских частей. Каждый человек обязан считать себя солдатом труда, который не может свободно располагать самим собой. Если дан наряд перебросить его в другое место, он должен его выполнить. Если нет — будет дезертиром, которого надо уничтожать. Троцкий утверждал, что принудительный труд якобы при всех обстоятельствах производителен. И надо сказать, что IX съезд в принципе утвердил эти троцкистские постулаты. Через ненаказуемое злодейство человеческая жизнь к 20-му году вообще уже ничего не стоила.
Именно в разгроме товаропроизводителя, всего товарного производства и находится корень наших бед. Из этого источника и начала неиссякаемо бить социальная апатия. Человек не имел возможности заработать. Он имел возможность получать — по норме, по пайку. Потом появилась зарплата, а фактически казенное жалованье по вилке — от сих до сих.
Итоги военного коммунизма говорят сами за себя. В 20-м году по сравнению с 17-м все уменьшилось в 10, 12, 16 раз. На 50 человек населения производилась пара обуви. Рабочие, занятые самым тяжелым физическим трудом, в Москве получали 225 г хлеба, 7 г мяса или рыбы, 10 г сахара. И закономерно, что 1 марта 21-го года восстали моряки Кронштадта, взорвалась тамбовщина.
Революция уверенно шла к своей гибели и только, уже погружаясь в пучину, спохватилась и перешла на другие рельсы, нормальные рельсы экономического принуждения.
Революцию спас нэп. Спасет ли перестройка? Да, если работать. Пока же наш хозяйственный механизм пробуксовывает, хотя запаса времени у нас просто нет. Оно беспутно промотано после смерти Сталина. И Хрущевым, и особенно брежневским руководством.
Сейчас шансы сторонников перестройки подвергаются очень серьезным испытаниям. Об этом свидетельствует всплеск националистического экстремизма и феодальных мерзостей типа Ферганы.
Нам нужно основательней изучать опыт начала 20-х годов. Он тем и хорош, что доказывает возможность революционных изменений сверху буквально в считанные месяцы. Без двух основополагающих законов: закона о собственности и закона о свободе торговли, то есть создания рынка, — перестройка обречена на террор недоумков и умных злодеев. Месть, естественно предположить, будет беспощадной. Все эти мини-бывшие и настоящие ничего не забудут и никого не простят. Тем более часть «низов», которая всегда и всем недовольна, которой только бы против власти, охотно поддержит своих представителей в антиперестроечных верхах. А радикалы, расползаясь, как раки из решета, в разные стороны, но еще опьяненные шумом толпы, замахиваются на власть, хотя ясно, что тут потеряно элементарное чувство меры.
