Петр Романов - Преемники: от царей до президентов
У солдат, высыпавших из казарм на улицы, как и у остальной толпы, не было ни лидеров, ни четкой цели. Рабочие агитаторы в казармы тогда проникали легко, но какой-либо конкретной программы действий человеку с ружьем и они не предлагали, поскольку рекомендации Советов, срочно созданных по аналогии с революцией 1905 года, были туманны.
Всеобщая растерянность "масс" объяснялась тем, что вожди всех крупнейших левых партий находились тогда в эмиграции, а без них дело не клеилось. Пропаганда рабочих Советов, лишенная подсказки со стороны авторитетных лидеров, в февральские дни крутилась вокруг очевидного, эхом вторя улице: война надоела, а хлеба нет. Это неплохой лозунг для бунта, но никак не для революции.
Приказ № 1 Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, где речь шла о создании солдатских комитетов во всех ротах, батальонах и полках (они были обязаны взять под контроль все имеющееся в подразделениях оружие), появился вслед за решением Временного комитета Государственной думы взять власть в свои руки. То есть после того, как революция совершилась. Не Советы подготовили Февраль, а наоборот, Февраль реанимировал Советы.
В отличие от будущего Октября, где легко обнаружить вожаков и "руководящую роль партии" (большевики), Февраль состоялся сам собой. Не политики управляли ситуацией, а ситуация на аркане тащила за собой их всех: монархистов, либералов, анархистов, большевиков и меньшевиков. Как верно заметил Лев Троцкий,
…в феврале никто заранее не намечал путей переворота; никто не голосовал по заводам и казармам вопроса о революции; никто сверху не призывал к восстанию. Накоплявшееся в течение годов возмущение прорвалось наружу, в значительной степени неожиданно для самой массы.
Кому брать упавшую с неба власть и "разруливать" сложнейшую ситуацию, сложившуюся на улице, решали две растерянные кучки людей в соседних комнатах Таврического дворца: в одном кабинете, схватившись за головы, сидела группа думских депутатов, в другом кабинете, точно так же схватившись за головы, обосновались социалисты. Иногда представители двух кабинетов встречались для переговоров в коридоре. История описывает, например, такой удивительный диалог. Бывший глава Думы Родзянко говорит социалистам Чхеидзе и Суханову: "Власть у вас, вы можете нас всех арестовать". На что левые, помявшись, отвечают: "Возьмите власть, но только не арестовывайте нас за пропаганду".
В конце концов смелее оказались думцы. Вышедший в коридор Милюков заявил, что они решились и берут власть в свои руки. В соседней комнате, узнав об этом заявлении, с облегчением подумали: ну и слава богу! Член Исполкома Суханов (он же Гиммер) откровенно написал о той радости, что испытал, сбросив груз ответственности со своих социалистических плеч:
Я почувствовал, что корабль революции, бросаемый в эти часы шквалом по полному произволу стихий, поставил паруса, приобрел устойчивость, закономерность в движениях среди страшной бури и качки.
Прозевал переворот даже самый профессиональный из революционеров Владимир Ильич Ульянов (Ленин). В швейцарской эмиграции, разуверившись в скорых перспективах смены строя у себя дома, в самый ее канун будущий создатель советского государства от отчаяния затеял безнадежную интригу: попытался вооружить и склонить к бунту тамошних добродушных сыроваров и часовщиков.
Судить Ленина за февральский "зевок" не стоит. Россия — страна коварная, вроде верблюда, о котором писал в своем "Алхимике" Пауло Коэльо:
У верблюдов коварный нрав: они шагают и шагают без устали. А потом вдруг опускаются на колени и умирают.
Так и две империи, петровская и советская, сначала долго шагали, преодолевая непреодолимое, а потом опустились на колени и умерли. Закономерно и неожиданно. Как здесь предугадать?
Исследователи не раз пытались расставить февральские события по полочкам, словно наводя порядок в растерзанной после налета квартире. Задним числом аналитики старались упорядочить революционный хаос, упирая, в зависимости от своих идейных воззрений, на те или иные закономерности. В ряде случаев вышло даже любопытно. Беда лишь в том, что всякий раз в результате подобной генеральной приборки возникала все же не совсем "та квартира". Если бы после таких посетителей на место событий прибыл следователь, то он не смог бы воссоздать картину происшедшего: отпечатки оказались стертыми, а многие из поднятых с пола предметов угодили не на те полки.
Едва ли не первым таким посетителем, стремительно ворвавшимся в только что разгромленную революцией российскую квартиру, оказался марксист Ленин. В его работе "Письма издалека", а это март 1917 года, изложены причины, по которым случившуюся революцию никак нельзя считать чудом ("Чудес в природе и в истории не бывает", — утверждает Ленин). Напротив, Февраль для Ленина — явление исключительно закономерное, нечто вроде спектакля, разыгранного строго по сценарию:
Эта восьмидневная революция была, если позволительно так метафорически выразиться, "разыграна" точно после десятка главных и второстепенных репетиций; "актеры" знали друг друга, свои роли, свои места, свою обстановку вдоль и поперек, насквозь, до всякого сколько-нибудь значительного оттенка политических направлений и приемов действия.
Еще в январе Ленин писал, что "мы, старики, не доживем до грядущей революции", а теперь, в марте, объяснял, как "замечательно дружно слились" в единое целое все необходимые для переворота условия. Ленинская статья — неплохой пример для демонстрации того, как создаются исторические мифы.
Лев Троцкий, на мой взгляд, поступил честнее, дав Февралю психологическую характеристику, с которой нужно разбираться, изучая не марксизм — марксизму здесь смерть, — а классиков русской литературы:
…февральская Россия, лениво-революционная, еще полуобломовская, республикански-маниловская и ох какая (в одной части) простоватая! и ах какая (в другой части) жуликоватая!..
И Троцкий прав: люди из толпы — обыватели Обломов и Манилов — сыграли в феврале 1917 года, первый спросонья, а второй в идиотическом восторге, не меньшую роль, чем агитаторы-социалисты. Наконец, никто в полной мере не изучил ту роль, что сыграли в русской революции не солдаты-окопники, а солдаты маршевых рот, сосредоточенные в столице, не желавшие отправки на фронт, а потому готовые (простовато-жуликовато) бузить под любым предлогом. Не было лучше бульона для организации беспорядков.
Что же касается ленинских рассуждений о "замечательной отрепетированности" февральских событий, то этот тезис убедительно опровергает Солженицын в своем "Красном колесе". Достаточно вспомнить, например, документальный рассказ о том, в какую нелепую ситуацию попала приехавшая к царю за отречением делегация Думы. Пока государь взял перерыв на размышление, делегатам вдруг пришло в голову,
…что ведь должны бы существовать какие-то специальные законы престолонаследия и не худо бы с ними справиться. Граф Нарышкин, до сих пор ведший запись беседы, сходил и принес из канцелярии нужный том законов Российской империи. Листали, искали… Не находили. Не находили видов отречения, но и самого раздела об отречении вообще тоже не находили. Двадцать лет боролись, желая ограничить или убрать царя, — никто не задумался о законе, вот штука.
Подобных нелепостей в февральской хронике не счесть. Так что какой из трех компонентов (закономерность, случайность или актерский состав) доминировал в том революционном спектакле, не ясно и сегодня.
Страсть аналитиков все схематизировать по-своему даже полезна. Это что-то вроде соломинки посреди бурных исторических вод: надо же хоть за что-то ухватиться, чтобы оглядеться по сторонам. Следует только каждый раз честно напоминать читателю, что любая историческая схема — это всего лишь авторская версия. "Вечно живое учение" Маркса и Ленина — одна из таких версий. Не более того.
Это замечание, естественно, касается и таких клише, как "Февральская буржуазно-демократическая революция" и "Великая октябрьская социалистическая революция". В этих привычных для советского периода определениях сомнению, и не без оснований, можно подвергнуть чуть ли не каждое слово.
Что до Февраля, то теоретически возможно, что эта революция, будь она доведена до конца, действительно стала бы буржуазной. Однако в реальности этого не произошло. В период между февралем и октябрем для русского капитализма было сделано крайне мало. Хотя бы потому, что власть после Февраля в свои руки взяли не фабриканты и банкиры, а "господа-товарищи" некто и никто, к тому же ненадолго и чуть-чуть.
Такие же крохи Февраль дал и народу; во всяком случае, того, что демос жаждал в ту пору превыше всего, а именно мира, хлеба и земли, он так и не получил. Так что и здесь приходится говорить лишь о "потенциально демократической" революции.
