Мариэтта Шагинян - Путешествие по Советской Армении
Воздух ночного села весь пропитан дымным запахом печеного мяса. На десятках костров крутятся сотни шампуров — тонких вертелов, унизанных кусками баранины. В котлах вываривается жирная крупа в волокнах совершенно разварившегося мяса, — ароматная «ариса». Остро пахнет молодым красным вином. На гигантских подносах женщины вносят в комнаты кусочками нарезанный белый овечий сыр, маринованные травы, жесткую, целыми кочанами замаринованную капусту.
Колхозные бригады пируют каждая в своем помещении. В клубе колхоза уселись пятая и шестая бригады; в здании средней школы — первые четыре бригады. Женщины сидят чинно, рядышком, в праздничных длинных одеждах, повязанные шалями, торжественные и молчаливые.
— Поглядите-ка на этих, — говорит бригадир-колхозник, поднимая ковер над входом в отдельную маленькую комнату: там, за длинным столом, такие же нарядные, сосредоточенные, молчаливые, в бараньих папахах на головах, расселись — надежда семьи, бывшая опорой села во время войны, — мальчики, еще не успевшие стать взрослыми. Но каждый из них в годы войны работал, как взрослый мужчина.
Почетная отдельная горница отведена старикам сельчанам; им не сидится, они прохаживаются, смотрят, критикуют, покрикивают, курят свои «козьи ножки», подмигивая на суетящихся стряпух. Среди них почтенные, глубокие старики, за восемьдесят, за девяносто лет.
Комнаты, где начинается пир, изукрашены коврами.
С потолка до полу вдоль стен висят эти ковры — темноватые, вышитые и домотканные, из местной овечьей пряжи, местной растительной окраски. В полумраке не разглядишь их рисунка, а рисунок должен быть очень хорош, — зангезурские, как и карабахские, ковры оригинально резки по формам, по причудливым фигуркам коней и орнаментам, по контрастным краскам. Почти каждый район в Армении делает особые ковры, передавая их стиль из поколения в поколение.
Хорошо отдохнуть после напряженного труда! Хорошо чувствовать досуг, — долгую, нескончаемую праздничную ночь, после которой можно всласть выспаться. Гусан не жалеет песен, — кончает одну, начинает другую. Деликатно вытерев после жирной баранины седые расчесанные усы, музыканты опять берутся за свои инструменты: похожий на гитару, с очень длинным стволом, тар, издающий под косточкой нежный, воркующий, голубиный звук; кяманчу, род скрипки, по которой водят смычком, поставив ее прямо, с упором на колени, и встряхивая время от времени ее тельце с несоразмерно большим брюшком, и бубен, который держит обыкновенно певец, отбивая в него такт, поднимая его к самому уху, склоняя его, как щит, когда затягивается медленная, за душу берущая песня, или молниеносно работая им под быструю, рассыпчатую плясовую.
Звонкий женский голос завел песню, потом встала первая женщина, — и покуда за столом едят, в круг начинают выходить танцоры.
Армянка танцует не столько ногами, сколько руками, вытягивая их в длину, поднимая, отводя от себя в стороны, глядя вбок, на свои разведенные в стороны пальцы, на приподнятую, сжимающуюся, разворачивающуюся, плывущую в воздухе выразительную ладонь. Это кажется однообразным; но для того, кто видел много армянских народных танцев, пластика вытянутой руки с отставленным мизинцем, с перебором пальцев полна бесконечного, неповторимого разнообразия. Две тысячи лет этой пластике ручного танца. Две тысячи лет существует ее традиция именно здесь, в Сюни, в горах Зангезура.
Летописец рассказывает, что однажды Бакур, родоначальник сюникских князей, пригласил Трдата Багратуни «на вечерний стол».
«Трдат, разгоряченный вином, увидел женщину, чрезвычайно красивую, по имени Назеник, которая пела руками»[98].
Когда прекратили «петь руками» колхозницы, вышли вперед старики, вынули из-за пазух большие носовые платки, отряхнули их, готовясь к танцу. Изумителен этот танец возраста. Каждый из стариков две трети своей жизни прожил еще до советской власти, сложился в прошлом, сформировал в прошлом свой характер и привычки. Многое перевидал старый человек, еще больше перенес на своей спине, нажил защитную крестьянскую хитринку. И вот он выступает, крепко подвыпивший, развязанный своим возрастом от излишней скрытности: старый я человек, что с меня возьмешь! И танцует медленно, упиваясь бытием, танцует сам свою жизнь — вот она, в забавном подъеме ног, во взмахе платка, которым он, мужчина, играет в воздухе, как танцующая женщина кистью руки. Пусть в прошлом ему приходилось гнуть свою спину — не обойтись было без этого, — а сейчас все ж таки он хозяин, все ж таки он голова. И, слегка подтрунивая над самим собою, он старыми ногами затейливо выкручивает вензеля, хитро обходя заминки возраста и ревматизма.
Неожиданно встрепенулся и кукарекнул первый утренний петух на селе. Взлаяла спросонок на чьей-то крыше собака. Посерел, словно старческой сединой прошился, воздух вокруг. Ночь отходила, отступала от окон, но было уже видно, что предстоит на весь день густой туман, обычный для этих мест. В десяти километрах от Тэха, на границе Азербайджана, Курдистанское ущелье без конца поставляет эти плотные, как молочный кисель, туманы, расползающиеся по всему здешнему нагорью.
— Хватит на целый день, — определил, выйдя на веранду, шофер, щупая глазами серую мглу.
Надо было ехать, оставив колхозников доплясывать и допевать последние песни.
* * *Не заезжая назад, в Горне, поднимается машина над городом, чтобы направиться на запад, в Айоц-дзор. И очерк Зангезура, с его величавой каменной скульптурой, вылепленной солеными пальцами моря, с его пещерами, ямами, хаосом камней и скал, туманом Кафанского леса, дыханием меди, постепенно уходит вниз в молочном тумане утра. Как бы последним взмахом его, прощальным движением камня, встает в двадцати шести километрах от Гориса, у самого шоссе, обточенный тысячелетний черный камень-фаллус, предмет поклонения в древние времена, похожий на черепаху с небольшой выпуклостью поверх ее щита.
Дорога взвивается кверху, на горные пастбища, и яркая, свежая зелень, зелень, почти не тронутая осенью, но уже тронутая первым утренним серебром зимы, охватывает путника своей резкой, хрустящей прохладой.
АЙОЦ-ДЗОР
Через Воротанский перевал
Быстрая речка Воротан — раньше она называлась Базарчаем[99] — невелика, но довольно длинна. Прежде чем сбросить свои воды в Аракс, она пробегает изрядное расстояние, роясь в земле, выгрызая в скалах узкое ущелье, а рядом с нею, держась за ее извилины, то становясь проезжей, то превращаясь в пешеходную, вьется прибрежная тропа. Речка спешит вниз по течению; наша дорога торопится вверх, против течения, туда, где берет река свой исток. И прорытое водой ущелье показывает людям, где легче устроить настоящую, большую пологую дорогу для машины и телеги, чтобы перевалить через горный хребет. А перевалив через него, вступить в новый мир — ту часть горной Армении, которая раньше звалась Даралагязом, а сейчас зовется Айоц-дзор.
Дорога из Гориса на Микоян доходит до деревни Ангехакот, оставляя за собой, как я уже сказала выше, ответвление на Шаки, знаменитые шакинские водопады, и центр Сисианского района, Сисиан (в 12 километрах от места разветвления). До самой деревни Ангехакот она следует за рекой Воротаном. Но здесь предстоит им разлучиться. Дорога — старинная, добротная, пологая, видавшая на своем веку древние караваны купцов (летом 1945 года в одном из здешних селений найден был клад серебряных римских и других монет), поднимается на запад (на Биченагский перевал), к центру Нахичеванской АССР, городу Нахичевани на Араксе. А речное ущелье уходит вверх, на северо-запад. Свернем вместе с ним. Нам предстоит подъем по новой дороге, взбирающейся все выше и выше вдоль левого склона этого речного ущелья. Мы перед большим перевалом, носящим имя реки, впервые проложившей тут путь для человека, — «Базарчайским» по старому названию, или Воротанским, как он зовется сейчас. Сколько придется позднее пересечь таких горных хребтов Армении! Мы уже пересекли с читателем перевальные хребты между Кафаном и Борисом. Но то были короткие, почти не ощутимые для путника, дорожные подъемы и спуски, замечательные главным образом отвесной крутизной и высотой своей перевальной точки. Воротанский, предстоящий нам сейчас, — это уже типичный горный переход из одной речной системы в другую, с долгими, длинными врезывающимися все выше и выше в горную стену зигзагами дороги. Всегда будет жить в памяти путешественника по Армении вкус и аромат первого перевала, открывшего перед ним то, что характерно для всех армянских перевальных участков: постепенное, нарастающее чувство строгости природы, суровости и требовательности ее к вам.
