Фредерик Поттешер - Знаменитые судебные процессы
Де Мильи выпрямляется во весь рост. Внутри у него все холодеет от страха, по он говорит — против воли, вопреки себе, говорит раздельно и громко:
— Повторяю, отвечать я не имею права. Я связан обетом. Я поклялся хранить в строжайшей тайне все, что касается нашей жизни. Только капитул может освободить меня от обета. Даже великий магистр не имеет права действовать или говорить без ведома капитула. Настаивать бесполезно, вы ничего от меня не добьетесь,
Инквизитор Гийом Эмбер с усталым видом опускается на скамью. Два палача хватают де Мильи и волокут в другой конец крипты. С него срывают рубашку. Теперь он совсем нагой. Он стучит зубами. Он уже не чувствует своего тела…
Когда рыцарь Ангеран де Мильи приходит в сознание, у него раздроблены обе ноги, раздавлены пальцы рук, на груди следы раскаленного железа. Боль пронзает все тело, наваливается нестерпимой тяжестью, тошнотворно разбухает под черепом. Виски заливает холодный пот. Он так и не заговорил, но силы его на исходе. Сердце бьется слишком быстро, дыхание перехватывает, горло горит— так много он кричал. Под закрытыми веками вспыхивают огромные цветные пятна, от них кружится голова. Но ему нельзя открывать глаза. Это единственная возможность еще на несколько мгновений ускользнуть от палачей.
А вокруг продолжает разыгрываться гнусная пародия па правосудие. Под сводами крипты глухо, как из бочки, раздается голос великого инквизитора; «Вы совершили это в душе или только па словах?.. Сколько раз?.. Случилось ли присутствовать при посвящении других братьев?.. Точно так же?.. Откуда вы знаете?..»
Пятидесятилетний сержант Пьер де Тортвиль дает показания плаксивым, ноющим голосом:
— …Он велел мне отречься от того, кто был изваян на распятии и трижды плюнуть. Потом, опять-таки по его требованию, я поцеловал его пониже спины, в пупок и в губы…
У Ангерана де Мильи еще хватило сил зарычать от гнева. Если б у него были целы руки, с каким удовольствием придушил бы он сейчас брата де Тортвиля. Каждое его слово — как удар кинжала. Не в силах больше терпеть это хныканье, Ангеран бросает быстрый взгляд на допрашиваемого. Перед ним старик. Истощенный, дрожащий в лихорадке, с перекошенным от страха лицом. Ангеран снова закрывает глаза. Место Тортвиля занимает другой. Голос его звучит громче, увереннее. Ангеран узнает его но выговору. Это брат Матье де Буа-Одмар, магистр клишийский. Настоящий рыцарь, отважный соратник. Ангеран прислушивается.
Инквизитор: Где вы приняли посвящение?
Брат Матье: Я был посвящен братом Жатюм де Тур в городе Ланьи-ле-Сек, в епископстве Мо…
Инквизитор: Как это происходило?
Брат Матье: Меня облачили в плащ, а потом брат Жан отвел меня в сторону и, показав мне крест с изображением господа нашего Иисуса Христа, спросил, верю ли я в то, что изображенный здесь суть бог. «Да, верю», — отвечал я. Тогда брат Жан приказал мне отречься от Христа. «Никогда!» — ответил я. Тогда он бросил меня в темницу и продержал там до самой вечерни. Видя, что мне грозит смертельная опасность, я сказал, будто готов исполнить волю брата Жана и попросил меня выпустить. Меня тут же выпустили, и я трижды отрекся. Не помню, плевал я на крест или нет. Я был так потрясен отречением, что не сознавал своих поступков.
Ангеран де Мильи потрясен. На этот раз мужество покинуло его. Как братья могли сказать такое? Как они могли столь вопиюще нарушить обет? Как могли уступить инквизитору, если им не успели еще даже показать орудия пытки? И внезапно Ангеран понимает, что причина этой низости — он сам. Вид его изувеченного тела лишает братьев мужества и самообладания. Он не должен оставаться здесь. С этим пора кончать.
Когда палачи вздернули на дыбу Ангерана де Мильи, он испустил такой страшный вопль, что лошади забились в конюшне, а празднество у стен замка прервалось.
К концу дня 14 октября 1307 года королевский бальи публично зачитывает признания тамплиеров. Из ста сорока человек, арестованных в Париже, добровольно или под пыткой заговорили сто тридцать шесть. Этому не могли поверить даже враги ордена. А тс, кто собирался его защищать, были обезоружены. Рыцари самого знаменитого и почитаемого орде-па словно получали удовольствие, бесславя его и забрасывая грязью. Только папа Климент V ничего не желал об этом слышать. Не то чтобы он жалел тамплиеров. Но, арестовав их своей волей и предлагая другим европейским государям сделать то же самое, Филлип Красивый слишком явно посягнул на права римского первосвященника. Климент V не мог смолчать. Он должен был нанести ответный удар.
Кончилась сырая, холодная осень, выпал снег, притупляющий страдания. В начале января 1308 года необъятный белый покров, одевший холмы и поля, принес в темницы немного света; подавленные голодом и пытками тамплиеры почувствовали, как к ним понемногу возвращается мужество.
«Монсеньор папа» — так называют его воины-монахи, — соизволил ими заняться. Нет, конечно, он не встал на их защиту, как они вправе были надеяться.
Более того, on официально узаконил их арест и предписал другим государям христианского мира последовать примеру Филиппа Красивого. Но Климент V желает, чтобы повсюду, в том числе и во Франции, тамплиеров судил духовный суд. Это означает, что папа не доверяет правосудию короля, и «признания», вырванные у тамплиеров, не слишком-то его убедили. Он направил в Париж двух кардиналов, Бсранжера Фредоля и Этьена де Сюизи, поручив им начать дополнительное следствие и допросить узников от имени папы. Филипп Красивый вынужден был принять легатов и приказал Гийому де Ногаре выдать обоим пропуска, открывающие доступ к тамплиерам. Канцлер скрепя сердце повиновался, и двери темниц распахнулись перед посланцами папы,
Одиннадцатого января 1308 года в замке тамплиеров царит тишина. Исчезая за горизонтом, солнце бросает розовый отсвет на заснеженные кровли. С верхнего этажа башни Цезаря бывший досмотр-шик ордена тамплиеров во Франции Гюг де Пейро видит в окно, как в Париже зажигаются первые факелы.
Неделю назад его перевели из подземной тюрьмы в холодную комнату под сводами, и с тех пор он жадно созерцает вновь обретенные картины обычной человеческой жизни: вот за стеной хозяйки берут воду из колодца, вот во дворе подковывают лошадей, вот среди огородов тащатся по ухабистой дороге тяжело груженные телеги… И все кажется ему восхитительно новым.
Он уже не думал, что когда-нибудь выберется из каменного мешка. После четырех месяцев тюрьмы, лишении, пыток и издевательств все надежды его оставили. Он привык к ученым спорам, к совместному принятию решений на капитуле, к строгому соблюдению устава и, оказавшись один перед инквизиторами и королевскими бальи, почувствовал себя слабым и безоружным. Чтобы его перестали мучить, он послушно выполнил все требования палачей. Он раскрыл им действительно существующие орденские статуты и подтвердил существование вымышленных. Заявил, что видел и трогал идола с человеческой головой на собрании капитула в Монпелье, а потом тайно поклонялся этому идолу, как и все сановники ордена. Слово в слово повторял за королевскими законниками нелепейший бред, надеясь, что других братьев оставят в покое, что вопли и стоны истязуемых наконец прекратятся. Сколько раз умолял он великого инквизитора Гийома Эмбера: пусть допрашивает только сановников, пусть не трогает несчастных рыцарей и сержантов. Но страшный хор стенаний и криков раздавался четыре месяца и кончился лишь несколько дней назад — в день, когда посланцы Климента V прибыли в парижский орденский замок,
И все же нельзя с уверенностью сказать, что пытки не продолжаются — там, за рекой, в западной башне дворца, где король держит собственных палачей. Об этом упорно твердят сержанты, которые работают на кухне н разносят узникам еду.
Гюг де Пейро долго смотрит в сторону острова Сите, н нутро его гложет страх, ставший теперь постоянным спутником. Но надвигается вечер, и в темноте уже ничего не разглядишь. Вот и шпиль Сент-Шапель растворился во тьме.
— Возлюбленный брат, вас ждут…
Гюг де Пейро вздрагивает. В проеме двери между двумя вооруженными сержантами стоит монах-инквизитор. Досмотрщик Франции, задремавший на молитвенной скамье у окна, сразу вскакивает, сердце у него бешено бьется.
«Нет, мне не солгали, — думает он, — пытки продолжаются. Король хочет убить нас, чтобы папа не смог нас услышать». Пейро вытирает влажные ладони о плащ и оглядывается, ища глазами что-нибудь такое, что можно было бы взять с собой, что охраняло бы его. Но у него больше ничего нет. Ни распятия, ни образков, ни четок. Как и у других братьев, у него все забрали. Moнax знаком велит ему идти первым. На ступеньках винтовой лестницы скользко. Тамплиер шатается, держится за стену, едва не шагнул мимо ступеньки, но сохранил равновесие, на минуту остановился — так дрожат у него ноги, затем, чуть не скатываясь, пошел дальше, неловкий и жалкий. У подножия лестницы ждет кузнец-тамплиер — подковав лошадей, он возвращается в свою камеру. При виде исхудалого, шатающегося старца кузнец бросается ему навстречу и помогает одолеть последние ступеньки.
