Георгий Саталкин - Каменный пояс, 1988
Григорий и Катерина нашли друг друга, не пробуясь на игрищах, без подстроенных посиделок. Ни чужой зависти, ни стаенной ревности не вызвала тихая и скорая (служащий казак на чуток расположен временем) их свадьба. Людей они третьими не искали и до самого того злополучного дня жили неприметно.
Скоро возле землянки, куда занесли найденного нарядом, протаптывался весь форпост. Казаки лезли внутрь, их выпирали, они висли на дверях, кричали кому-то в полным-полно набитую комнату. Отчаявшиеся протиснуться согревались разговорами по случаю.
— Разок и меня буран прибрал. Тако ж приволокли, — за давностью случившегося, браво делился воспоминаниями плюгавый казачишка, который, несмотря на свой малый рост и худобу, был неутомимый работник и такой же болтун. — Пристег, суровец! Паки брел — бодрился, а тут не приметил, как и залег. Про себя скумекиваю: надо б взбрыкнуться. Да какой там! Вроде и теплее становится и чудится дивное, сроду не видал схожего. Так разбирает, совсем, казаки, запрокидываться стал, и тут на́ тебе, подвалило — углядел на краю сани! Оттедь тоже зацепили, только мне волнительно: не проскочат с дури? Хочу орать — не можу, в горло что сосулищу забили. Хоть кричи! Воздуха захватишь, а с ним и эту мерзкую льдищу ну кто в тебя запихивает… Аж до пупа дерет. И все сказать, по залетности моей. А вот еще выпадало…
Докончить не дали. Из землянки выбрался Мельников, и интерес перекинулся на него.
— Отходит…
Казаки сникли. Некоторые шмыгнули носами, полезли за шапками.
— Бедняга, зря муку принимал, полз скольки…
— А ну вас, — Илюха скомкал снежок, затер им лицо. — Туда-т он ногу задрал, а ить зашагивать право слово раздумал. Знать тута, на белом свете…
— Тьфу, лешак! Ввел-таки в испаринку, — выдохнули казаки.
— Чё, станичники? Правильно говорил: отходит… легчает… тепло по жилам пустил. Казаки растерли его этим… В грудях хрумкало — страх! Апосля уж завернули и на печь. Ужо и глазами лупает.
— Толком расскажи, — засерчали казаки.
— А я как? Вот ведь… — Илья не спешил, понимая, что его дождутся. — Оклемался. Понятно, корежит еще… Вылупился на нас, тянется и все: «Братцы, эх-х братцы». А сам плачет и дальше: «Братцы, эх-х братцы». Руки к нам тянет, вроде уцепиться хочет, а по морщинам слеза за слезой.
— Какое… Не сахаром объелся.
— Наше лихо, не уйдешь, — понимающе загалдели казаки.
— Насчет Гришки-то верно? Тут кое-кто…
— Он! Состарился дюже, заплюгавел, но он. Схудал, смотреть муторно. Во-о-о, такой, — Илья кивнул на рассказывающего до него — а може и поплохей.
Казаки разволновались. Разбередилась старая рана. Возбужденные, они долго костерили своих извечных соседей — киргиз-кайсаков, этот степной народ, на земле которого зачался и сам форпост Изобильный.
Два дня пролежал Григорий на Изобильном. Мало, но засобирался поднявшийся есаул, а снаряжать две оказии — дело непомерно расточительное для малочисленной стражи форпоста. К условленному часу и Григория уложили в сани, вторые, простые.
Вышел Аржанухин. В шубе и лисьей шапке он походил на окраинных, торгующих по меновым дворам, купцов. Отвыкнув от яркого солнца, есаул щурился, нетерпеливо покручивая ус.
Не могли сыскать Колокольцева, еще загодя отбившего себе право отконвоировать есаула до Рассыпной крепости, откуда намеревался урвать и в Чесноковку. Сам просил, а тут канул как в воду.
— Ладно, бросьте. Пущай после на себя пеняет.
— Отправляйся! Трогай! Давай, давай! Выноси, родимые!!
Кирилл Колокольцев провожал удаляющийся обоз, сколько хватало зоркости глаз, до рези. Опустошенный свалившейся вестью, утро провел он у плетневой ограды, с внешней стороны, в яме, с гребнем застывшей волны. Цепенея, будто медведь в берлоге, потерял он ход времени. Не умел защитить разросшуюся в душе любовь, и сам стал ожесточенно ломать ее. В форпост зашел, добарывая прежнее. Прежнее свое чувство к Катерине сейчас казалось заломанным до хруста в костях. В воротах он замешкался, приостановился. Сняв варежки, принялся подправлять отвисшие за рубан ремешки, на которых крепились створы к столбам.
— Видно, твоя правда, батя. Тутошки зароднюсь, — сказав, он крупно зашагал к землянке.
Казаки по землянкам обгадывали судьбу выбегшего Григория. Завтра она запросто могла стать участью каждого из них.
Больше месяца красноуфимцы мозолили дороги. Лишь в самом конце июня 114 казаков и урядник прибыли в Илецкую Защиту.
Ретраншамент, внушая уважение на снятом унтер-шихтмейстером Никитиным для военного губернатора Эссена плане, в яви представлял плоский земляной вал, не подправляемый со дней возведения. Кое-где с поросшего склона досужие козы щипали траву.
Проезжая вытянутые бревенчатые срубы — провиантские магазейны военного ведомства, прибывшие увидели дремавшего под пудовым замком старика.
— Где, скажи на милость, начальство квартирует?
— А до какого охота? По соли старшого или коменданта? Еще атамана имеем…
— Проводи-ка до коменданта, — пожилой урядник, вконец задерганный тысячеверстным переходом, спешил сбросить с себя груз вожака в немилом деле и, слившись с одностаничниками, костерить погнавших их на Илек-реку.
Направо, за магазейнами, и налево уныло выперли из земли подслеповатые саманные домишки, коньками в пояс.
— Будто на коленках стоят, — с укором бросил Ефим Чигвинцев, работящий красноуфимский казак, дюжиной ударов валивший могучую ель, что стиснули родную, покинутую станицу.
Привыкшие к просторным, рубленым избам, красноуфимцы с презрением оглядывали мазанки, в которых, по их мнению, и скотина, если ее привести, и мычать откажется, а не то что телиться.
— Так ведь это небо у нас одно, а земля разна, — заступился провожатый — вахтер провиантских складов отставной унтер Григорий Епанешников. — Меня-то солдатом проводило, и у вас был, знаю. Сюда закатило, и сроднился, как видеть можете, со степной сторонкой. А вот примечаю: и вашим братом стали в бабки играть?
— Тут у вас, плюнешь — высохнет, не долетит!
— А ты, Фома Фомич, вон ейную чуду горбатую упрось. Она харкнет, что ведром окатит! — пошутил казак на красивом долгоногом скакуне, выставя палец в лежащих на пустырьке верблюдов.
— Насчет жары будте спокойны. Это летом знойно а зимой колотун! — пообещал Епанешников.
— Все одно, старик, свой морозец ближе к коже, — мягко ответил Чигвинцев.
Несмотря ни на что, красноуфимцы продолжали считать прибытие на Илек походом и располагали, отслужив кордонную службу, вернуться домой «Обойдется», — мы слил каждый из них.
Минуя солдатские казармы, обогнув строящуюся церковь, прибывшие увидели поджидающее их начальство «Обойдется», — продолжали думать они. Здесь же, подле горкой складенного кирпича, расположилось с десяток бухарцев
— Тьфу, рожи! — выругался казак, что, слезая с коня заскочил ногой на расстеленный ковер, чем вызвал брань, ни одного слова которой было не понять, а значит, и не было возможности ответить.
Многие казаки скашивали глаза с начальства на верблюдов, которых впервые увидели в Оренбурге.
— Время подоспеет — ордынцев тут, что ромашек на лугу. К осени, когда, значит, скотина нагуляет, рассядутся, занавозят — дыхнуть за версту бежи. Будто сквозняком их надувает. Эти годы они крохи нам сметают, запаршивело у них чегой-то, а прежде, особенно стариков послушать, тьмущую ораву пригоняли, хоть всю кавалерию на киргизских лошадок сажай. А в самую нужду, когда, стало быть, за французом скакать нужда пришла — у них шиш.
Епанешникову стало грустно. Он никак не ожидал, что разговор выведет его на больную стезю.
— Ну, казаки, привел я вас, а теперь прощайте.
Но уйти Епанешников не ушел. Встал в отдальке, осмотрелся.
Полагая, что их не ждут, красноуфимцы ошибались. На запечатанном солдатскими подкованными сапогами плацу и в двух перехлестках улочек занимались шагистикой гарнизонные солдаты. Случайно ружья у них были заряжены, а капралы больше поглядывали на кучку офицеров возле комендантского дома и приближающихся казаков, чем на марширующих. Солдаты понимали, что сегодня вывели их не носок тянуть.
— С прибытием, господа казаки! — вставая на ступеньку повыше, приветствовал останавливающихся красноуфимцев остроносый есаул. — Тяжело прощаться с родным домом, тяжеле оставить мать с отцом на зарастающем бурьяном погосте… Тяжелый камень лег вам на душу, но… Но такова уж казачья доля! И знаю я, что не так страшен черт, как его малюют! Я командую Новоилецкой линией, такой же природный казак, как и вы, и хитрить перед вами не стану. Попервой позадыхаетесь, похватаете ртом воздух, вспоминая свою лесную жизнь, но чинить вам разорение мне не с руки, и я думаю, извернетесь дышать степным простором.
