Смерть композитора. Хроника подлинного расследования - Ракитин Алексей Иванович

Сводная таблица, подтверждающая полную идентичность материала, из которого были изготовлены плащ Ивасюка и пояс, на котором повесился композитор. Для определения состава швейных материалов проверялось совпадение их химических свойств посредством воздействия различными растворителями.

То есть следователь, назначая эту экспертизу, потенциально создавал себе весьма серьёзную проблему, но он пошёл на это именно потому, что хотел разобраться в расследуемом деле по существу. Перед экспертом Гнатив поставил следующий вопрос: «Имеют ли признак общей родовой (групповой) принадлежности ткань плаща Ивасюка В. М. и ткань пояса, из которого была изготовлена петля, в которой висел труп Ивасюка В. М.?»

В ходе экспертизы исследовались типы плетения нитей как в тканях плаща и пояса, так и ткани, использованной для подбортовки, исследовались присущие этим нитям химические свойства (растворимость в различных реагентах), а также был проведен хроматографический анализ (как основной ткани, так и подбортовки пояса и плаща). В результате была доказана идентичность материала, пошедшего на пошив исследуемых изделий. Из чего можно было сделать обоснованный вывод, что плащ и пояс являются единым комплектом одежды: трикотаж был изготовлен из полиэфира, а подбортовка – из смесовой ткани (вискоза и полиэфир).

О чём эксперт и сообщил: «Трикотаж, из которого изготовлен плащ Ивасюка В. М., и трикотаж, из которого изготовлен пояс, использованный в качестве петли, имеют общую групповую принадлежность. Общая групповая принадлежность указанных объектов исследования обусловлена совпадением их по признакам, изложенным в синтезирующей части заключения.»

В общем, достаточно ожидаемый результат. Если бы он оказался другим, то имело бы смысл задуматься, но в данном случае экспертиза лишь подтвердила то, что казалось очевидным.

«… и как бы наступил спад в его творчестве»

Теперь, когда мы закончили рассмотрение экспертиз, назначенных в ходе расследования, имеет смысл остановиться на показаниях некоторых свидетелей, не упомянутых ранее. Не потому, что они очень важны – на самом деле, не очень! – но потому, что если автор не упомянет о наличии таковых показаний, то наверняка заслужит упрёк в «сокрытии материалов», «манипулировании фактами» и т. п. Конечно, цитирование этих показаний удлинит и без того длинное повествование, но на это имеет смысл потратить некоторое время ещё и потому, что данные материалы дают определенное представление о личности Ивасюка.

Думаю, что все, кому Владимир интересен как композитор и человек, будут благодарны за такое цитирование.

Итак, о чём идёт речь? В следственных материалах есть показания Мазепы, консерваторского преподавателя Владимира Ивасюка. Мазепа с самого начала контактировал со следствием, напомним, что именно он первым опознавал труп композитора ещё до того, как это сделала мать Владимира. То есть, понятно, что уже с первых часов расследования Мазепа общался с Гнативом и сообщал тому какую-то информацию без протокола, скажем так. Что логично… И уже по этому предварительному общению Гнатив понял, что Мазепа ничего особенно ценного с точки зрения расследования сообщить не может.

Думается, что именно поэтому Гнатив не спешил с формальным допросом свидетеля, хотя понятно было, что таковой должен быть проведён. Лешек Зигмундович Мазепа, заведующий кафедрой композиции Львовской консерватории, был допрошен следователем Гнативом только 12 июня 1979 г, т.е. на 4-й неделе расследования. Из протокола допроса мы узнаём, что родился Лешек Зигмундович в 1931 г, возглавил кафедру в 1975 г, т.е. за 4 года до описываемых событий. На кафедре обучалось более 20 студентов, из них 4 являлись студентами 3-го курса.

Уже с первых фраз допроса ясно, что Лешек Зигмундович был полностью в курсе специфики обучения Владимира Ивасюка, его отчисления и последующего восстановления в консерватории, а также лечения в психиатрической больнице.

Учёбу Ивасюка в консерватории Лешек Зигмундович охарактеризовал в следующих выражениях: «Хорошо он учился и на третьем курсе. В текущем году Ивасюк планировал закончить третий и четвертый курс, а на следующий год – закончить консерваторию. Для того, чтобы досрочно закончить консерваторию ему необходимо было за третий курс написать музыкальное трио „Соната“, а за 4 курс – „Квартет“. (…)»

В целом, первая часть допроса выдержана в весьма позитивном для Ивасюка ключе, видно, что преподаватель ценил талантливого ученика. Но в какой-то момент интонация Мазепы изменилась: «Мне, как учителю, не понравилась тематика первой части [„Сонаты“ – прим. А.Р.]. Я ему про это говорил. Он согласился со мною, сказав, что 2-ю и 3-ю части исправит. Он был самокритичен.» Ну, что ж, творческий процесс – он такой, как полосатая зебра! – черная полоса следует за белой и наоборот. Всегда сочинять одинаково хорошо невозможно. Как можно понять со слов преподавателя, Ивасюк особой трагедии из его критики не делал.

Какой была последняя встреча Мазепы и Владимира Ивасюка? Лешек Зигмундович рассказал о ней в таких выражениях: «Перед выездом в Хмельницкий на конкурс молодёжной песни Ивасюк заходил ко мне и сказал, что ему необходимо поехать. Я ему сказал, что скоро сессия и время дорого, а потому было бы лучше, если бы он не ездил. Он заметил, что его кандидатура выдвинута на соискание премии имени Островского и потому необходимо поехать на этот конкурс, поскольку это был конкурс по линии комсомола (…). Володя мне пояснил также перед выездом в Хмельницкий, что будет работать во время этого конкурса.» Эта информация прекрасно соответствует тому, что мы уже знаем, а именно – поездка на конкурс молодежной песни оказалась для Владимира до некоторой степени вынужденной и особой радости не вызывала.

Над чем ещё работал Владимир? Мазепа высказался об этом следующим образом: «Ивасюк мне говорил, ещё весной минувшего года, что он работает над написанием произведения „Кантата“ по заказу министерства культуры. (…) Написал ли Ивасюк „Кантату“ или нет, мне неизвестно. Черновика этой „Кантаты“ он мне не показывал. (…) Мне Ивасюк говорил, что он написал „Полифоническую сюиту“ и что она будет исполнена музыкантами филармонии на концерте творческих работ студентов 10—11 мая. (…) Как я узнал у солиста филармонии Владимира Гинзбурга, гобоиста, насчёт этой работы, то он мне сказал, что не имеет нот.»

То есть с исполнением «Полифонической сюиты» в филармонии что-то не срослось, музыканты не получили нот и, соответственно, не могли репетировать. Ясно, что далее?

Преподавателю был задан вопрос и о судьбе того романса, исполнение которого Владимир Ивасюк хотел поручить Басистюк – ранее упоминалось, что у композитора были такого рода планы. Мазепа отговорился полнейшим неведением: «Про некий романс, что Ивасюк написал для солистки Басистюк, мне ничего неизвестно».

Львов 1970-х гг: памятник Адаму Мицкевичу (слева), Оперный театр (в центре), Латинский собор (справа).

Но самый главный вопрос, как полагается, был задан под конец допроса. Мы помним, что Ивасюк уходил из дома с нотами в портфеле, а когда 18 мая портфель был найден возле трупа, нот в нём не оказалось. Судьба нот представлялась довольно интригующей, один из вариантов их исчезновения мог быть связан с передачей кому-то для переписывания. Мазепе был задан вопрос, связанный с этим предположением, и преподаватель ответил вполне определенно: «Я знаю, что никакие ноты Ивасюка не надо было переписывать, так как все они очень хорошо написаны и их лишь необходимо было размножать на ротапринте.»

Говоря о личных качествах Владимира Ивасюка, преподаватель охарактеризовал его эпитетами «скрытный», «стеснительный», «старательный», «здравомыслящий». Затем упомянул как после похорон Ивасюка их общий знакомый (его фамилия и имя приведены в протоколе, но вряд ли их нужно здесь приводить), рассказал Мазепе, будто видел, как Ивасюк пил какие-то таблетки. Человек этот запомнил название таблеток и навёл справки, по словам Мазепы это было лекарство, которое используется при лечении психиатрических заболеваний. Само название таблеток в протоколе не зафиксировано.