Александр Бушков - Тайны Смутного времени
И, наконец, одно из самых страшных последствий петровских реформ — фактический раскол простого народа и «верхнего мира» на две разных нации. Возникло две нации, две культуры, два мира…
Разумеется, до Петра не было никакой идиллии — помещики и бояре угнетали «черный люд» почти столь же тяжко. Но между боярином и его крестьянином не было пропасти — оба носили одинаковую одежду, различавшуюся лишь материалом, оба ходили в одну и ту же церковь, принадлежали к одной культурно-духовной общности. После петровских преобразований «барин», городской, образованный и одевался иначе, и лицо у него было «босое», и родного языка он сплошь и рядом не знал. Сохранились свидетельства современников, как в 1812 г. простонародье таскало в московскую полицию «французских шпионов» — схваченных на улицах дворян, которые изъяснялись меж собой по-французски. Они были не виноваты — просто-напросто родного языка не знали и говорить по-русски даже на самые простейшие темы не могли. Из этих искорок, понемногу тлевших, и разгорелось на всю Россию в 1917-м пожарище, слизнувшее помещичьи усадьбы, а заодно и библиотеку Блока — какие там, к черту, жидомасоны, всего лишь лопнул нарыв, вздувшийся еще при Петре, бесповоротно расколовшем нацию…
Итог
Время от времени (к счастью, все реже и реже) иные исследователи в поисках очередной сенсации начинают вспоминать о «загадке», якобы сопровождавшей кончину Петра. Слабеющая рука Петра (умирающего то ли от простуды, то ли от скверно залеченной венерической болезни) нацарапала лишь два слова «Отдайте все…» — и бессильно упала. Вот и гадают, вот и ломают головы — кому же наш «госмударь всея Руси» собирался оставить страну?
Печальный итог в том и состоит, что сам Петр не мог не понимать: наследство оставить некому!
Супружница Екатерина глупа, распутна и откровенно спивается. Елизавете всего шестнадцать. Другой дочери, Анне, семнадцать. Внуку Петру Алексеевичу десять. Молодые племянницы Анна и Екатерина замужем за иностранными князьками (первая, впрочем, уже вдова). Племянница Прасковья умом не блещет…
НАСЛЕДНИКА НЕТ. Чье имя не напиши, он или она неминуемо станут игрушкой в руках приближенных — казнокрадов, мотов, озабоченных лишь собственным преуспеянием. Иллюзий на их счет сам Петр никогда не питал, в глаза говорил, что прекрасно понимает: после его смерти пустят прахом все наследие…
Не мог Петр этого не понимать. Прекрасно знал. А потому — нет никакой загадки. «Завещание», можно ручаться, осталось недописанным не потому, что холодеющей руке не хватило какой-то минуты. Петр, несомненно, заранее пытавшийся предугадать ход событий после своей смерти, попросту осознал: называть чье бы то ни было имя бесполезно. Потому что не будет продолжателя.
И это недописанное завещание, каракули на грифельной доске — свидетельство полного и окончательного краха, который умирающий Петр, нет сомнений, успел осознать во всей полноте. Драконы сплошь и рядом умирают бесславно, не в бою — в сырой пещере, под писк крыс, уже нагло высунувшихся из всех углов, уже прикинувших, как будут обдирать чешую, чтобы добраться до остывающего мясца…
Потомки
К Петру (в отличие от многих других самодержцев) отношение потомков было неоднозначным с самого начала, и разброс мнений оказался особенно велик…
Уже в конце XVIII в. князь Щербатов написал прекрасную, до сих пор не устаревшую работу, исследование, впервые, наверное, в российской историографии поставившую вопрос виртуальности: как развивалась бы Россия, не будь Петра? У Щербатова есть примечательная фраза: «Нужная, но, может быть, излишняя перемена». Чуть позже Радищев, по сути, вторил Щербатову, пусть и с другой колокольни: «И я скажу, что мог бы Петр славнее быть, возносяся сам и вознося отечество свое, утверждая вольность частную». Но как раз «вольность частную» наш сатрап и подавлял с небывалым прежде усердием…
Пушкин поначалу написал «Полтаву» — одно из ярчайших в русской литературе восхвалений Петра. Однако, возмужав и посерьезнев, за сто пятьдесят лет до Стивена Кинга создал великолепный «роман ужасов» — поэму «Медный всадник», где Петр уже совсем иной, прямой аналог современных полусгнивших зомби и прочих «живых мертвецов», с тупой непреклонностью преследующих вопящих от страха беглецов…
Крайне символично, между прочим, что картечь Николая I, 14 декабря 1825-го покончившего с последней отрыжкой «вольностей гвардейских», стегнула и по Медному всаднику. Не менее символично и то, что декабристы для своей ублюдочной пародии на прошлые гвардейские перевороты выстроились как раз вокруг памятника Петру…
Ситуация стала еще более интересной, когда в России стала издавать осмысленные звуки интеллигенция (не путать с интеллектуалами!), по своей сути как раз и являвшаяся одним из монструозных порождений петровских ломок. Под интеллигенцией и здесь, и далее я всегда полагаю в виду нечто строго конкретное: аморфное скопище субъектов, получивших некоторое образование (точнее, нахватавшихся вершков) и одержимых параноическим апломбом быть «духовными вождями и учителями», равно как и «совестью народной». Радикальной интеллигенции Петр как раз пришелся по нутру — подобно всякому, славному разрушением. Белинский, бледная поганка российской общественной мысли, изощрялся, как мог, и в прозе, и в стихах:
Россия тьмой была покрыта много лет,
Бог рек: да будет Петр — и был в России свет.
Здесь проявилась ещё одна видовая черта отечественной интеллигенции, превращающая ее в вульгарную «образованщину»: полнейшее невежество в истории. В письме Кавелину Белинский не менее категоричен: «Для меня Петр — моя философия, моя религия, мое откровение во всем, что касается России. Это пример для великих и малых, которые хотят что-либо сделать, быть чем-нибудь полезным».
Радикалы и революционеры Петра как раз обожали. Белинскому вторил «московский бастард» Герцен: «Петр, Конвент научили нас шагать семимильными шагами, шагать из первого месяца беременности в девятый».
И зашагали… Советские историки любили важно отмечать, что «Ленин в высшей степени положительно относился к деятельности Петра I». («Вождь мирового пролетариата» в данном случае всего лишь следовал за Энгельсом, еще одним почитателем разрушения и вселенской ломки, назвавшим Петра «действительно великим человеком». Маркс считал Петра гением, деятельность Петра — «исторически оправданным закономерным историческим процессом».) Так что среди учителей Ильича несправедливо будет числить лишь Маркса с Энгельсом — эту сомнительную честь разделяет и Петр, названный Герценом «революционером на троне». Он же, Герцен, говаривал, что Петр был «первой свободной личностью в России». Спорить с этим нельзя — беда только, что Петр был еще и единственной свободной личностью в России, все прочие, от фельдмаршала, до крестьянина, — по сути, рабами…
А уж особенно интеллигенции, разумеющей лишь внешние признаки, нравилось, что Петр «поставил Россию в ряд с западными державами». И никто не задумывался, какой ценой… Главное, все брили бороды и носили европейское платье. Суть глубинных процессов интеллигенция понимать не в состоянии…
Лев Толстой поначалу относился к Петру прямо-таки восторженно, собирался писать роман о нем, но впоследствии наступило отрезвление, и Толстой оставляет такие строчки: «Был осатанелый зверь…» «Великий мерзавец, благочестивейший разбойник, убийца, который кощунствовал над Евангелием…» Говорил о Петре I и его сподвижниках: «…убивали людей. Забыть про это, а не памятники ставить».
Алексей Толстой до того, как пришел на службу к большевикам, высказывался о Петре несколько иначе, чем в своем будущем романе (талантливом, несмотря ни на что): «Но все же случилось не то, что хотел гордый Петр: Россия не вошла, нарядная и сильная, на пир великих держав. А, подтянутая им за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде — рабою. И сколько бы ни гремели грозно русские пушки, повелось, что рабской и униженной была перед всем миром великая страна, раскинувшаяся от Вислы до Китайской стены».
Тот же Герцен выразился как-то, что «Чингисхан с телеграфом хуже, чем Чингисхан без телеграфа». Именно таким «Чингисханом с телеграфом» и был Петр, и добавить мне больше нечего…
Кстати, любопытнейшие рассуждения о природе «консерваторов» и «либералов» мне встретились в воспоминаниях митрополита Вениамина (Федченкова), в той их части, где речь идет об участии его в продолжавшемся девять месяцев Московском Церковном Соборе, открывшемся вскоре после Февральской революции:
«Большинство было, в общем, консервативно, но в хорошем смысле этого слова: было по сердцу добрым, желало помочь устроению жизни, готово было к жертвенности, не гордилось собою, считалось с братским мнением других, было достаточно свободно в своем понимании окружающих обстоятельств. Обычно слово „консерватор“ считалось в русском интеллигентском воззрении синонимом тупости, злобы. По совести сказать, на Соборе было как раз обратное. Вот либералы (они почти все вышли из преподавательской, отчасти и профессорской среды духовных школ) были действительно раздражены, злобны, упорны в своем либерализме, партийно нетерпимы и просто злостно тупы… они очень не любили повиновения, послушания, признания авторитетов, любви и уважения к начальству. Наоборот, всячески унижать то, что выше их, лишать прав, ограничивать, отвоевывать привилегии самим себе, командовать над другими — вот их свойства. И чего бы ни коснулось, они готовы тотчас же в злобный бой против инакомыслящих… как люди с самоуверенным духом, большими знаниями и способными развязными языками, они производили большой шум: и по количеству подобных ораторов (они всегда выступали!), и по горячим речам их иногда казалось, будто чуть не весь Собор мыслит так, как они звонят. Но когда дело доходило до решений… эта десятая частичка оставалась в меньшинстве».
