Владимир Жаботинский - Еврейский легион
«Хороший» ли это поступок или «плохой» — трудно сказать: что касается меня лично, то я должен признаться, что по отношению к обоим джентльменам диктаторам я не могу быть объективным, и что они ни делают, мне не нравится даже еще до того, как я внимательно разбираюсь в чем дело. Если им повезет даже в самом элементарном вопросе, например, в урожае этого года, мне кажется, что это нехорошо. и может быть, я прав. Вот почему я не хочу глубоко вникать в вопрос о том, хорошо ли это или плохо, но ясно одно — здесь создан прецедент, который мир отметит и не забудет, и этому прецеденту может быть суждено еще сыграть важную роль также и в нашей, еврейской, истории.
Здесь будет уместно привести тот разговор с Зангвиллем в летний день приблизительно в 1916 году.
«Если они дадут нам «хартию» на Палестину», сказал он, «что вы думаете сделать с арабами?»
Я дал ему обычный ортодоксальный ответ: в Палестине по обеим сторонам Иордана хватит места для шести или восьми миллионов, всего имеется полмиллиона арабов (согласно статистике того времени) так, что они не могут никому мешать, и им дадут все самые либеральные права для меньшинства, согласно нашей собственной Гельсингфорсской программе.
«Все это пустые слова», — ответил он. — «Я знаю, что в нашей Восточной Европе имеется десять национальностей в каждом районе, и вам это кажется нормальным, а нам на Западе это кажется болезнью, которая не поддается никакому излечению. Допустить подобное положение в нашей еврейской стране, это все равно, что самим себе выцарапать глаза.
Если мы получим Палестину, арабы должны будут (трек)».
«Я не уверен в том, что они захотят уйти, — заметил я. — И куда им идти?» Его ответ был «Месопотамия». В то время все еще помнили о грандиозной схеме инженера Вилкокса, строителя знаменитых ирригационных работ в Египте, провести еще более значительную по масштабам ирригационную схему в Месопотамии и превратить страну, называемую Ираком, в самую богатую хлебную область во всем мире. Так что, почему бы им и не идти туда?
И он развил предо мной свою теорию о «перераспределении рас». Эта теория по всей вероятности, более ясно и правильно изложена где-нибудь в его книгах, но я не читал их и положусь на мою память.
Во-первых, Зангвилль считал, что нет ничего священно неприкосновенного в том, как история разбросала нации по лику Матери Земли. История вообще очень грешное существо, что бы она ни делала, почти всегда оказывалось плохим и неугодным, и три четверти того, что мы называем «прогрессом», состоит только из исправлений ошибок, глупостей и скверных шуток истории.
Она причинила бесконечные бедствия в особенности в вопросе о «распределении территорий» и фактически каждое столетие нации принуждены предпринимать массовую миграцию — в древние времена из Азии в Европу, в новые времена из Европы в Америку и Африку и Австралию, и, несмотря на это все еще остаются те же беспорядки и те же несправедливости.
Имеются народы, которые задыхаются, теснясь по 300 душ на квадратную милю, в то время как колоссальные плодородные площади в других областях мира пустуют.
И вывод из всего этого следующий: как и все в мире, и этот аспект жизни должен быть изменен и перестроен. Прогрессивные правительства должны объединиться и выработать план логического и справедливого перераспределения территорий так, чтобы каждый народ имел достаточно места и чтобы они не мешали друг другу и когда этот план будет готов и одобрен честными людьми, то его нужно будет выполнить.
Во-первых, что обозначает «выполнить?». Зангвилль также не признавал никакой священной неприкосновенности в идее о том, что миграция должна всегда быть добровольной.
Было время, когда старые, упрямые либералы в Англии резко протестовали против принудительной прививки оспы, лучше оспа, чем принуждение. Другие боролись против принудительного образования: почему нужно принуждать отца посылать своего ребенка в школу? Это его дело, хочет ли он, чтобы его ребенок учил азбуку. Совсем нет надобности в принуждении — 99 процентов сами захотят, чтобы их дети учились, а конечному одному проценту нужно дать право свободного выбора, но постепенно они свыклись с мыслью о том, что не каждое «принуждение» противоречит «свободе». Существуют такие вещи, всеобщую пользу которых все признают, и в подобном случае было не глупо воздержаться от принуждения.
И Зангвилль был твердо убежден в том, что наступит такое время и в вопрос о иммиграции также.
Но прежде всего, нужно будет рассеять целый ряд сентиментальных сказок, которые затемняют рассудок: например, о том, что эмиграция является трагедией. Это одна из самых явных неправд во всем мире. Эмиграция — счастливое событие, в 90 процентах всех случаев на новом месте находятся более просторные, более здоровые условия жизни.
Возможно, что старые люди еще будут некоторое время «тосковать» по кривым, узким улочкам их родины, но дети вырастут ревностными гражданами новой страны, и те же старые люди, с тоской, если вы зададите им серьезный вопрос, ответят: «Да будет благословен тот день, когда я решил переехать сюда». Некоторые из них добавят: «Я сам не мог решиться, но дядя Джо ну просто освободил меня — благослови Господь дядю Джо». «И я», — сказал Зангвилль, — «хочу дать дяде Джо власть принуждать не семьи, а нации, и вскоре наступит время, когда они тоже будут благословлять его».
«Мистер Зангвилль, — сказал я, — но ведь это не имеет ничего общего с арабами в Палестине. Те примеры, о которых вы думаете, это все примеры таких групп, которых или преследовали в их старых домах, или которые там голодали. Они сами хотели эмигрировать — и дядя Джо пришел и дал им лишь окончательный, приветственный толчок, так же вы приведете вашего коллективного дядю Джо, и он скажет им сделать то, что они уже сами давно хотели сделать».
«Но арабы этого совсем не хотят, и я уверен, что в Палестине никому не позволят преследовать людей. Может быть и можно оправдать, как вы говорите, элемент принуждения в том случае, когда это принуждение идет по тому же направлению, по которому идут и желания этих масс, но не в подобном случае».
Но Зангвилль счел этот мой аргумент за наивный пример старушечьего сентиментализма.
Если я не ошибаюсь, его аргументом было следующее: если мир серьезно хочет улучшить распределение территории, то это нужно выполнить таким образом, чтобы это действительно стало лучше.
Если вы хотите дать страну бездомному народу, глупо допускать, чтобы она стала страной с двумя народами. Это может только повести к бесконечным недоразумениям, как евреи, так и их соседи будут страдать. Вы должны выбрать. Или же должны найти другое место для евреев, или же другое место для соседей.
Несколько лет тому назад я бы по всей вероятности воздержался от того, чтобы цитировать подобный разговор.
Мысли Зангвилля по этому вопросу может быть и логичны, но они слишком далеки от моих собственных понятий. Мое поколение выросло в духовной атмосфере старороссийского энтузиазма в отношении свободы; вы можете нападать на него и называть его всевозможными именами — либерализмом, анархизмом, фатализмом — ноя предпочитаю его. Я могу еще понять, что прогресс должен иногда проводиться с помощью военных действий, но не с помощью полиции, в особенности в вопросе о людских скитаниях; мое поколение (мне кажется, что все поколения) было бы смущено, если бы, например, Соединенные Штаты оказались результатом не свободного потока, систематичного вынужденного роста.
Я не забыл моего разговора с Зангвиллем, но не стал излишним цитировать его или вообще говорить об этом предмете. Не следует, в конце концов, забывать о том, что его аргументы могут быть использованы не только по отношению к тем соседям, которые могут когда-нибудь «помешать» нам, евреям, но также и по отношению к другим странам и другим условиям — где мы, евреи, «мешаем» нашим соседям. Оставим это.
Турецкий прецедент 1923 года усилил мою антипатию. То, что это теперь известно под именем «обмана» является, как я уже сказал, простой вежливостью, в действительности это было зверским изгнанием, пощечиной в лицо всем прежним идеям о справедливости и несправедливости. Туманности и варварстве.
Но к моему изумлению я стал замечать за последние десять лет, что в кругах интеллигенции группирующихся вокруг Лиги Наций в Женеве, например, отношение к этому событию было далеко не отрицательным. Здесь также я должен процитировать один разговор, который я имел в Женеве.
«Ваше Сиятельство, почему вы называете это «обменом»? Вы ведь прекрасно знаете, что вначале это было зверским изгнанием одного миллиона трехсот тысяч полноправных турецких граждан, которые с незапамятных поколений всегда жили в Турецкой Анатолии.»
«Да, да, я знаю, все это Вы хотите сказать мне, что это было колоссальным преступлением и что мы, хранители «Женевского духа», не смели простить подобный поступок или относиться к нему, как к нормальному явлению. Но на деле это не так просто. Взгляните на результаты. Прошло тринадцать лет (разговор происходит в 1936 году), и посмотрите, какие результаты. Поезжайте в Македонию и спросите тех, которых изгнали, сожалеют ли они об изгнании, в особенности спросите их детей. Спросите также и других, старых жителей — совершил ли Кемаль Паша преступление против Греции или же он ей оказал услугу? Салоника из города со ста пятьюдесятью тысячами жителей превратились в метрополь с полумиллионным населением; и фактически в такой же самой пропорции выросли все города и деревни Македонии. В сельском хозяйстве, в промышленности наступил колоссальный прогресс, точно так же, как когда вы переливаете новую кровь в истощенный организм.
