Андрей Буровский - Человек будущего
Сколько именно умерло готов, мы уже никогда не узнаем — разве что будет изобретена «машина времени». Современники, что характерно, даже осуждая действия римских чиновников, как проявление эгоизма, коррупции, нечестности и так далее, вовсе не считали их действия убийством.
Сколько римлян погибло от голода и болезней после штурма Рима вестготами во главе с королем Аларихом в 410 году, мы тоже никогда не узнаем.
Впрочем, вот свидетельства более близких к нам времен: в 1848 году в Ирландии умерли от голода миллион человек. Столько же выехало в Америку, и сегодня в США живут в несколько раз больше ирландцев, чем в самой Ирландии. Хлеба не было? Он был, вопрос — для кого. Аренда прекраснейшим образом собиралась и в этом году, под крики умиравших людей.
Современники не считали позицию помещиков и политику властей насилием, а тем более убийством. Никто не скрывал этих событий, о них открыто писали газеты.
В Индии конца XIX века тоже умирали от голода порядка миллиона человек каждый год — с 1860-х до Первой мировой войны. Порядка пятидесяти миллионов очень тощих трупов мужчин, женщин и детей. Кое-что на эту тему есть и у Киплинга; например, рассказ о маленьком Тобра, который убил свою сестру, потому что «уж лучше умереть, чем голодать»[49]. За недостатком улик маленького Тобру «оправдали и отпустили на все четыре стороны. Это было не так уж милосердно, как может показаться, потому что ему некуда было идти, нечего есть и нечем прикрыть свое тело»[50].
В Индии не было риса?! Очень даже был, в Англию вывозился и в Китай. В Шотландии на индусском рисе выкармливали бычков абердинской породы. Говорят, замечательная получалась говядина, очень нежная.
Солдаты Китченера, родившиеся между 1870 и 1880 годом, вполне могли иметь пап и мам — свидетелей голода 1848 года. Они сами могли видеть, своими глазами, как умирают индусы, как трупы вывозят за город, чтобы закопать в общей яме. Сердобольные британки вполне могли подать кусок хлеба очередному «маленькому Тобре» за считаные недели или месяцы до сцены на вокзале Чаринг-Кросс.
Впрочем, и в самой Британии 1902 года Джек Лондон наблюдал немало сцен голодной смерти людей: так сказать, из племени строителей империи. Приводить его свидетельства можно долго, и я отсылаю читателя непосредственно к книге Дж. Лондона «Люди бездны».
Насилие напоказ
Пулеметчики, косившие махдистов под Обдурманом, не могли видеть публичные казни — в 1865 году они были отменены... в Британии. В Российской империи «столыпинский галстук» применялся еще и в 1905—1907 годах.
Маловероятно, что они могли приходить в лондонскую тюрьму Бридевель, в которой порка заключенных обставлялась как увлекательное зрелище. Места в зале для наказаний заранее покупались и продавались, палачей знали по именам. Высшим шиком было пригласить даму в тюрьму Бридевиль на пятничную порку и выказать себя завсегдатаем.
Но еще родители и тем более деды «героев» Обдурмана могли приглашать своих дам в Бридевиль, как в театр, и видеть трупы повешенных на перекрестке четырех дорог (их не снимали, пока труп совершенно не разлагался и не начинал падать по частям сам собой).
В Российской империи свое известное
Здесь били женщину кнутом
Крестьянку молодую.
А. Некрасов написал в 1856 году. Примерно в те же годы в Красноярске учеников из уездного училища чуть ли не специально водили на публичные казни. Считалось, что это зрелище воспитывает детей, отбивает охоту к совершению скверных поступков.
В.И. Суриков писал по этому поводу: «А нравы жестокие были. Казни и телесные наказания на площадях публично происходили. Эшафот недалеко от училища был... Вот теперь скажут — воспитание! А ведь это укрепляло. И принималось только то, что хорошо. Меня всегда красота в этом поражала — сила. Черный эшафот, красная рубаха — красота! И преступники так относились: сделал — значит, расплачиваться надо... Смертную казнь я два раза видел. Раз трех мужиков за поджог казнили. Один высокий парень был, вроде Шаляпина, другой — старик. Их на телегах в белых рубахах привезли. Женщины лезут, плачут — родственницы их. Я близко стоял. Дали залп. На рубахах красные пятна появились. Два упали. А парень стоит. Потом и он упал. А потом вдруг вижу, поднимается. Еще дали залп. И опять поднимается. Такой ужас, я вам скажу. Потом один офицер подошел, приставил револьвер, убил его. ...Жестокая казнь в Сибири была. Совсем XVII век»[51].
В России такого рода описание мог бы оставить и человек поколением младше, сверстник солдат лорда Китченера.
Реклама военного насилия
После Первой мировой войны насилие начали «прятать» — уж по крайней мере его далеко не рекламировали и не демонстрировали. Последние примеры открытой демонстрации насилия, по крайней мере в европейской стране, дала, как ни печально, Россия: в 1920-е годы большевики открыто провозгласили «диктатуру пролетариата» и печатали в газетах списки казненных заложников.
Но даже геноцид армян в Турции 1914—1915 годов скрывался. Правительство младотурков очень не хотело, чтобы мировая общественность знала об этих убийствах. Не их «вина», что армянская диаспора во всем мире получила доказательство этих преступлений и широко опубликовала их.
Коммунисты изо всех сил пытались скрыть рукотворный голод 1929—1933 годов (это одна из причин, по которым число жертв этого преступления очень трудно подсчитать). Еще большей тайной окутаны расстрелы в Катыни. Общее число убитых и по сей день неизвестно.
Нацисты прилагали колоссальные усилия, чтобы скрыть масштаб совершенных ими массовых убийств. Именно по этой причине число истребленных на Бабьем Яру называют от 20 до 40 тысяч жертв — точные цифры неизвестны, статистика не велась.
Долгое время считалось, что в Освенциме убито «около четырех миллионов человек». Сейчас называют цифры от восьмисот тысяч до полутора миллионов. Разброс цифр доказывает одно — точное число жертв неизвестно.
Это — сокрытие числа жертв войн и политических репрессий. В XX веке все участники войн стараются показать, что они-то ни в чем не виноваты, а вот противника отчаянно демонизируют, приписывая ему даже те преступления, которых он не совершал.
Скрываются и масштабы экономического насилия, особенно когда оно продиктовано политическими соображениями.
В культуре XIX века насилие не прятали. Просто поражает эпический тон Льва Толстого при описании насилия и разрушения во время войны. Грабеж, убийство, насилие, смутный час, когда аул отдается на поток, — это все не так уж и хорошо, но в общем-то и не так ужасно. Это все — та «сила вещей», о которой писал А.С. Пушкин, естественный ход событий. Такова война, так это событие устроено.
«Через минуту драгуны, казаки, пехотинцы с видимой охотой рассыпались по кривым переулкам, и пустой аул мгновенно оживился. Там рушится кровля, стучит топор по крепкому дереву и выламывают дощатую дверь; тут загорается стог сена, забор, сакля, и гутой дым столбом поднимается по ясному воздуху. Вот казак тащит куль муки и ковер; солдат с радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую-то тряпку; другой, расставив руки, старается поймать двух кур, которые с кудахтаньем бьются около забора; третий нашел огромный кумган с молоком, пьет из него и с громким хохотом бросает потом на землю»[52].
Отмечу спокойный, эпический тон Льва Николаевича. Толстой в описаниях прост, как сама природа. Под старость он писал о том же самом так же просто:
В разгромленном ауле «Фонтан был загажен, очевидно, нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена мечеть, и мулла с муталлимами очищал ее. Плачут голодные дети, ревела и голодная скотина, которой нечего было дать»[53].
Ну что ж! Труп матери с уже мертвым или еще живым младенцем на руках — обычное зрелище войны. Облака плывут, речка течет, птица летит, труп валяется, младенец пищит. И ничто не заставляет хоть как-то переменить интонацию. Даже убийство детей.
«. ..Садо нашел свою саклю разрушенной; крыша была повалена, а дверь и столбы галерейки сожжены и внутренность огажена. Сын же его... тот красивый, с блестящими глазами мальчик, был привезен мертвым к мечети... Он был проткнут штыком в спину»[54].
Или вот: «Между ними слышалось что-то, похожее на плач ребенка и слова:
— Э, не руби... стой... увидят... Нож есть, Евстигнеич? ...Давай нож...»
И «хорошенький прапорщик» кидается к солдатам, чтобы спасти ребенка.
«— Я думал, что это они ребенка хотят убить, — сказал он»[55].
Что, видимо, случаи были? Впрочем, что спрашивать — сыну Садо было 12 лет. Именно из него мститель уже не вырастет, все правильно.
