Наталия Вовси — Михоэлс - Мой отец Соломон Михоэлс (Воспоминания о жизни и смерти)
После трапезы началась дискуссия — беседа.
Михоэлс говорил на своем великолепном идише. Леди Рединг и ее брат пытались его понять с помощью их слабого немецкого, а я переводил.
На каждый вопрос, который ему задавали о положении евреев в Советской России, Михоэлс отвечал авторитетно, точно опытный министр на пресс — конференции. За столом ощущалось особое уважение к его личности. Моя соседка слева удивленно прошептала: «как великолепно он играет свою роль…»
И тут госпожа Ривка Зив неожиданно спросила: «Скажите, профессор, вам известно, как мы все здесь интересуемся будущим Эрец — Исраэль. Может быть, вы могли бы нам здесь рассказать об отношении вашего правительства к этому вопросу?».
Михоэлс достаточно понимал английский, чтобы понять суть вопроса. Однако, он попросил меня перевести вопрос дословно. Мой умница из города» на берегу реки Двина» хотел, по всей вероятности, выиграть время.
Затем он слегка отодвинул стул, как бы собираясь встать из‑за стола, давая тем самым понять, что речь идет не о рядовом ответе на рядовой вопрос. Понятно было, что он собирается провозгласить продуманную серьезную» декларацию».
Он втянул переднюю губу, прищурил оба глаза, улыбнулся и начал очень медленно: «Вопрос очень важный. И меня радует, что он здесь поставлен. Вы не думайте, пожалуйста, что он интересует только вас. И у нас он вызывает живой интерес. Но решение его, я полагаю, зависит гораздо больше от вашего правительства, нежели от нашего. Следовательно, я мог бы ответить вопросом на вопрос: «А какова позиция вашего правительства в отношении будущего Эрец — Исраэль?«Но я этого не сделаю. Ибо я знаю, что вы не в состоянии дать мне ответ на этот вопрос. Война еще далеко не окончена. Судьбы народов висят в воздухе. В этой ситуации наше правительство не заинтересовано портить хорошие отношения с Англией. А ведь, как вам хорошо известно, проблема Эрец — Исраэль является острой как раз для английского, а не для советского правительства.
Я говорю все это от своего собственного имени… Я не уполномочен говорить от имени СССР. Это вне всякого сомнения наш общий интерес, интерес, касающийся еврейских масс. К этому могу прибавить лишь одно — можно быть уверенным, что если Англия решит создать в Эрец — Исраэль Еврейскую республику, с советской стороны, наверняка, никаких препятствий не будет».
Закончил и опять придвинулся к столу. Стало тихо, как после большого монолога в классической трагедии.
Никто не понимал, что это — театр ли, искусная пропаганда, политическая речь, или в этом прозвучала сама трагическая действительность?
Солсмон Михоэлс был больше чем трагический актер. С нами за столом сидела глубоко трагическая личность».
Михоэлс бесспорно обладал талантом дипломата. Борьба евреев на советских фронтах и в партизанских отрядах давала ему право с уверенностью выступать перед этими беззаботными людьми, собравшимися у стола. С другой стороны, самим фактом своей поездки, он был поставлен в тяжелое и двойственное положение, и не раз возникали сложные и провокационные ситуации, из которых нужно было выходить. Он с честью выполнил свою историческую миссию. Несмотря на всю противоречивость положения, он придерживался четкой и недвусмысленной позиции во всем, что касалось евреев и их будущего, и это несомненно сыграло свою роль, когда для Михоэлса наступил час расплаты.
Однако, всего этого отец нам так и не рассказал, ибо постоянно ощущал на себе» бдительное око». Мы даже познакомились с одним из его» телохранителей», который, как это ни смешно, носил фамилию Оков.
Только здесь, в Израиле, мы, например, узнали от маминого племянника, ныне крупного израильского дипломата А. И., что Михоэлс, встретившись с ним в гостинице в день их отъезда в СССР, улучил момент, когда они оказались наедине и принялся горячо уговаривать его перебраться в Палестину. Но и об этой встрече отец предпочел умолчать, ибо прекрасно понимал, что для нас безопаснее не знать о» родственниках за границей».
Зато его впечатления о театре в Америке были чрезвычайно обстоятельные, интересные и неожиданные. Ведь нам, жившим за» стальной завесой», казалось, что там, за океаном, при их свободе, развитой технике и всеобщем изобилии, театр должен воплотить все лучшее, что до сих пор знала сцена. Да простят нам нашу глупость и наивность, ведь мы и в самом деле все дурное приписывали тому строю, при котором жили. Да и как могло быть иначе? Как могли мы, из своей наглухо запертой клетки, не идеализировать абсолютно недоступный и потому такой розовый мир? Однако, по рассказам отца и по сохранившимся записям оказывалось, что все далеко не так прекрасно и гладко, как нам хотелось бы верить.
Вот как описывает он свои впечатления об американском театре.
«… И вот вы попадаете в Америку, во Флориду. Субтропики, курорт, огромный город Майами. А театра нет. Зато когда вы попадаете в Вашингтон, то обнаруживаете замечательное здание театра. Но труппы нет и тут. Изредка только из Нью — Йорка приезжают гастролирующие труппы.
Можно даже сказать, что отсутствие театров — это характерная подробность, с которой мы сталкивались на протяжении почти всего пути (…). Только на Бродвее в Нью — Йорке действительно огромное количество театров. Но действуют там следующие законы: постановка должна обойтись как можно дешевле, ведь никогда неизвестно, принесет ли спектакль прибыль. А потому, как правило, жалкое декоративное оформление.
(…) В каждом спектакле есть своя» звезда», так как постоянно действующих трупп нет. Кончили ставить данный спектакль, и труппа распалась, так что там театр не может накапливать свои традиции, не может иметь свое, ему одному свойственное лицо».
В справедливость его наблюдений мы поверили только очутившись» за границей» через тридцать лет после того, как покинул ее отец.
До поездки в Америку Михоэлс покидал СССР лишь тогда, когда совершал с театром турне по странам Европы.
За зти годы многое изменилось. Как на Западе, так и в Советском Союзе. Изобретены совершеннейшие средства массового уничтожения, множество людей отправились на тот свет по дороге в космос, первый человек ступил на Луну, а в театре все так же» постановка должна обойтись как можно дешевле… театр не может иметь собственное, ему одному свойственное лицо».
Как известно, театральная Россия переживала в двадцатые годы такой расцвет, какого не знала история театра. Режиссеры — Станиславский, Вахтангов, Мейерхольд, Грановский, Таиров — создавали новые, отличные друг от друга спектакли, используя все те возможности, которые им давала поначалу советская власть.
Михаил Чехов писал в своих воспоминаниях о Мейерхольде: «Мейерхольд знал театральную Европу того времени. Ему было ясно, что творить так, как он хотел, как повелевал ему его гений, он не мог нигде, кроме России».
Знал это и Михоэлс. Знал, как актер — мыслитель, актер-философ, актер — автор, для которого его образ, его герой являлся средством выражения его раздумий, его этического и гуманистического кредо.
В те годы антисемитизм в России еще не ощущался. На местах он, возможно, потихонечку тлел, но не подогреваемый» сверху», никак себя не проявлял. Михоэлс, как и большая часть интеллигенции того времени, считал что с этим покончено навсегда. Тридцатые и сороковые годы доказали, как жестоко он ошибался.
Утром, после ночной сутолоки, когда отец торжественно готовился к первой, после возвращения встрече с труппой, вытряхивая из чемоданов подарки, я вдруг заметила, что он слегка прихрамывает на правую ногу.
—Что это? Что случилось?
—Это целая история, потом расскажу, — отмахнулся отец, и мы отправились в театр.
Шел конец сорок третьего года. Во время войны и эвакуации люди продавали или обменивали на хлеб имеющееся у них добро. Большинство вернулись в обносках. Представляю, как больно было отцу увидеть своих старательно принарядившихся актеров. Не знаю, кто был больше взволнован, актеры или Михоэлс, для которого после всего увиденного и услышанного встреча со своей паствой осмысливалась совершенно по — иному.
После бурных оваций, объятий и слез воцарилась тишина, и отец, медленно закурив, с улыбкой произнес: «Ну вот я и дома». Затем началась раздача подарков. По — моему, папа не забыл никого, включая рабочих сцены и» ди гутэ Гутэ», которой он привез ортопедические ботинки 41 размера. Она потом рассказывала, что проносила их в лагере ни от кого не скрывая, что привез их ей» сам Михоэлс»(за» контрреволюционную» связь с которым она и сидела). Раздача подарков сопровождалась бесконечными поцелуями, невообразимым шумом, вопросами: «А Чаплина видели?», «С Шагалом встречались?», «Как выглядит Эйнштейн?»
— Вот управимся с этим важным делом, — отвечал отец, указывая на еще не розданные подарки, — и тогда я буду рассказывать. Времени впереди у нас достаточно. Ведь насколько я понимаю, никто из вас в ближайшее время никуда не собирается.
