Анна Гейфман - Революционный террор в России, 1894— 1917
Согласно американскому историку Полу Авричу, известному специалисту по русскому анархизму, «сама основа убеждений анархистов, с их непримиримой враждебностью к иерархическим институтам любого рода, исключала образование и рост организованного движения»(3). И действительно, русский анархизм по сути не являлся истинным политическим движением, поскольку не существовало объединяющей анархистской организации и не было никакой общеобязательной, строго определенной каким-либо центром политики, программы или даже тактики, не исключая и тактического вопроса о самом терроризме. Тем не менее можно выявить некоторые закономерности поведения различных независимых анархистских групп, разбросанных по всей империи.
До начала XX века в России анархистов было очень мало. Первые группы, вставшие под черное знамя анархизма, появились в Белостоке, Одессе, Нежине и других местах только к концу 1903 года. Они не возникли на пустом месте, и членами их становились поначалу в основном перебежчики из других политических организаций, главным образом из Партии социалистов-революционеров и разных социал-демократических фракций. С началом революционных беспорядков в 1905 году и в течение двух следующих бурных лет анархистские группы, по словам руководителя Белостокского комитета анархистов Иуды Гроссмана, вырастали «как грибы после дождя» в больших и маленьких городах, в селах и деревнях . Согласно Авричу, все происходило по одной схеме во всех областях империи. На Украине, на Кавказе и особенно в западных областях, где центрами анархизма стали Рига, Вильно и Варшава, горсточки разочарованных эсеров или эсдеков объединялись в анархистские ячейки, позднее образующие федерации, и начинали радикальную деятельность любого сорта, особенно склоняясь к терроризму(5).
Эти эсеры и эсдеки покидали свои партии по различным причинам. Многие выходцы из низших слоев населения, особенно рабочие, были недовольны лидерами своих партий, в которых они видели интеллектуалов-теоретиков, предпочитающих радикальным действиям идеологические споры, только разъединяющие революционеров. Даже члены партии, немного более теоретически подкованные, разочаровывались из-за, с их точки зрения, излишней озабоченности эсеров аграрными вопросами и не соглашались с марксистской установкой на создание парламентской демократии, что, согласно социалистическим догматам, являлось бы предварительной стадией отмирания государства. Как утверждали анархисты в одной из своих прокламаций, поскольку демократия поддерживала капиталистический гнет, она являлась таким же врагом, как и самодержавие, и, следовательно, с этими обеими политическими системами возможен только один язык — язык насилия. Рабочий класс не должен делать различия между формами правления, и поэтому «в демократический парламент, как и в Зимний дворец и во всякое полицейско-государственное учреждение, революционер-рабочий может явиться только… с бомбой!»(6). Выходцы из лагеря эсеров, одобрявшие партийную тактику политического террора, желали применять те же методы и в экономической сфере в борьбе с капиталистами и другими эксплуататорами(4). Диссиденты из лагеря социал-демократов покидали ряды партии из-за ее официальной антитеррористической позиции(8). Но, как совершенно верно замечает Аврич, «российские социалистические партии, в отличие от западных… были достаточно воинственны, чтобы устраивать всех, кроме наиболее страстных и идеалистически настроенных молодых студентов, ремесленников и представителей отбросов общества»(9). Именно такие беспокойные молодые люди, не способные усмирить свой бунтарский дух и подчиняться правилам и дисциплине любой структурированной политической организации, покидали ряды своих политических партий и становились анархистами, часто попросту махнув рукой на все вопросы идеологии и тактики(10).
Несмотря на то что даже после 1905 года анархистов численно было гораздо меньше, чем эсеров и эсдеков(11), на их счету было уже больше политических убийств, чем в активе крупных политических организаций. Невозможно с точностью подсчитать число всех террористических актов, выполненных анархистами, так как в своих донесениях местные власти редко отмечали политические убеждения отдельных террористов. Сами анархистские группы, изолированные друг от друга и не имевшие централизованной организационной структуры, не заботились о статистических подсчетах. Тем не менее не вызывает сомнения факт, что большинство из примерно семнадцати тысяч жертв террористической
кампании в 1901–1916 годах были мишенями анархистов. Некоторые из этих лиц были выбраны, но большинство являлись случайными жертвами, убитыми или ранеными на месте взрыва бомб, во время революционных грабежей или перестрелок между анархистами и полицией. Таким образом, воздействие анархизма на жизнь в России в первом десятилетии XX века совершенно не соответствовало числу его приверженцев(12). Многие из этих анархистов представляли собой новый тип террориста, по крайней мере в вопросах теоретического обоснования своих действий.
ТЕОРИЯ АНАРХИЗМА
Уолтер Лакер абсолютно прав, говоря, что анархистское движение не внесло ничего нового в теоретическое обоснование вооруженной борьбы в России. В отличие от Партии социалистов-революционеров, которая предоставила своим последователям новое идеологическое объяснение террористической деятельности, русские анархисты не пытались подводить теоретическую базу под свою политику индивидуального террора и ограничивались воззваниями в стиле манифеста, опубликованного в 1909 году и содержавшего сентенции и призывы вроде: «Отравляющее дыхание цивилизации», «Берите кирки и молоты! Подрывайте основы древних городов! Все наше, вне нас — только смерть… Все на улицу! Вперед! Разрушайте! Убивайте!»(13). В рамках этой нехитрой философии различные анархистские группировки в России и за рубежом приводили разнообразные объяснения своей тактики.
Среди особенно заметных объединений анархистов наименее радикальной была группа последователей Петра Кропоткина, ведущего теоретика русского анархизма, жившего в то время в Лондоне. Центр этой группы находился в Женеве, а ее лидерами были грузинский анархист Г. Гогелия (К. Оргеиани) и его жена Лидия. Они выпускали еженедельную газету «Хлеб и воля», и их приверженцы стали известны под именем хлебовольцев. Они считали себя анархистами-коммунистами, то есть последователями теории Кропоткина о союзе вольных коммун, объединенных свободным договором, где личность, освобожденная от опеки государства и каких-либо запретов, получит неограниченные возможности для развития и где каждый будет давать по способностям, а получать по потребностям. Как эсеры и особенно социал-демократы, анархисты-коммунисты приписывали массам главную роль в революционном движении. И хотя Кропоткин утверждал, что он поощряет самостоятельность и независимость в действиях анархистов, он в то же время предостерегал своих последователей от совершения актов насилия, не связанных с движением масс(14).
По мнению Кропоткина, индивидуальные теракты не могли привести к изменению существующего социально-политического строя. Что же касается революционных экспроприации, то он утверждал, что хотя передача средств буржуазии тем, кто представляет интересы угнетенных, оправдана, такая практика все же не ведет к полному уничтожению частной собственности — конечной цели всех анархистов(15). Более того, хлебовольцы не могли отрицать того факта, что очень часто лица, называвшие себя анархистами, под возвышенной риторикой «борьбы за свободу» скрывали уголовный характер своих действий. Анархистские лидеры, например, признавали, что многие местные организации «разрешали подонкам общества, ворам и хулиганам… действовать под знаменем анархистов-коммунистов», что часто «бомбисты-экспроприаторы… были не лучше южноитальянских бандитов» и что их поведение деморализовывало истинных приверженцев анархизма и дискредитировало движение в глазах общества(16). И все же последователи Кропоткина были не готовы отказаться от тактики террора, хотя они и настаивали на сохранении чистоты радикальных традиций и морального облика самих революционеров(17).
Изучив существующие теории по вопросу о политических убийствах, хлебовольцы пришли к заключению, что различие между политическим и экономическим террором, которое проводят все революционные партии, является искусственным, поскольку долг каждого анархиста — бороться не только против государства, но и против угнетения со стороны капиталистов. Они также считали, что централизированный террор, наподобие эсеровского, не оправдан по самой своей сути,
поскольку окончательное решение осуществить какой-то определенный теракт должно приниматься только самим террористом, без влияния и давления других лиц и организаций(18). И хотя эти принципы способствовали распространению терроризма, проводимого анархистами, освобожденными от каких-либо ограничений в применении насилия к капиталистам-угнетателям, лидеры хлебовольцев все же подчеркивали, что нападения на государственных служащих и представителей буржуазии, находившихся на низших ступенях официальной иерархической лестницы, несовместимы с революционной совестью(19).
