Журнал Русская жизнь - Первая мировая война (август 2007)
На следующей открытке - продолжение этого военно-кухонного конфликта:
Расскажу я, как пошла
Русска Каша из горшка,
Хвост Сосиске залепила,
Тут она и вовсе взвыла…
А вот еще карточка. На ней под рисунком такое четверостишие:
Эх, ледащие вы все,
Далеко до наших,
Не сравниться Колбасе
С Русской Черной Кашей!
Странно, что на многих таких лубках Россия изображалась нападающей стороной. Делалось ли это для поднятия духа читателей или просто по недомыслию авторов и издателей - неизвестно. Что касается кухонно-пищевой символики этих стихов и рисунков, то сейчас она и взрослому может показаться загадочной и неясной, а тогда еще доходила до всех. Даже я, шестилетний мальчуган, отлично в ней разбирался и твердо знал: Колбаса - это Германия, Сосиска - Австрия, Ростбиф - Англия, Вдова Клико - Франция, Макароны - Италия».
К сожалению, современные исследователи лубка ничего не пишут об этой кухонной серии - нам не удалось выяснить даже имя создавшего ее художника. Впрочем, это неудивительно. В наши дни словосочетание «сатирический лубок времен Первой мировой» ассоциируется в основном с работами считавшегося футуристическим издательства «Сегодняшний лубок», которое объединило таких разных художников, как Малевич, Лентулов, Чекрыгин, Бурлюк, Маяковский и Машков. Владимир Маяковский не только сам нарисовал несколько листов, но и сочинял подписи к рисункам своих коллег:
Немец рыжий и шершавый
Разлетался над Варшавой,
Да казак Данило Дикий
Продырявил его пикой.
И ему жена Полина
Шьет штаны из цеппелина.
Шел австриец в Радзивиллы,
Да попал на бабьи вилы.
Немцы! Сильны хоша вы,
А не видеть вам Варшавы.
Лучше бы в Берлин поперли,
Все пока не перемерли.
Глядь, поглядь, уж близко Висла:
Немцев пучит - значит, кисло!
Неизвестно, нравились ли эти лубки народу, но у интеллигенции они пользовались огромным успехом. Поздней осенью 1914 года в Петрограде, а затем и в Москве прошла благотворительная выставка «Война и печать», где лубкам посвятили отдельный раздел - его почетную часть занимали работы «Современного лубка».
Любовь интеллигенции к лубку была во многом той же природы, что и культ примитивов, повсеместно установившийся в начале века. «Свежее», «дикое», «варварское» прочно вошло в моду, опрокинув все «регулярное», «классическое», «академическое», казавшееся стертым или замученным сложным культурным синтаксисом. Собственно, в этом освобождении от мертвого языка и был пафос эпохи модерна, безоглядно устремленной в будущее. Сомнительность этого пафоса осознавалась наиболее дальновидными современниками, недаром Мережковский бросил слово «одичание», но до самого одичания было все-таки далеко или, по крайней мере, казалось, что далеко. Казалось, любовь к лубку - удел тонких натур; как раскрепощенные барыни отдавались конюхам, так и освобожденные от ордера интеллигенты предались искусству конюшни: чем примитивнее, тем сложнее, чем экзотичнее, тем привычнее, чем более навозно, тем ближе к Богу.
Революция, однако, смела эти умозрения. Конюшня перестала быть экзотикой, навоз образовался повсюду. Сложный культурный язык упразднили Декретом - в буквальном смысле слова. Лубком в каком-то смысле сделалось все, а значит, лубок как таковой потерял всякую ценность. Одно дело жаждать воды в песчаной пустыне, другое - во время наводнения. Спустя много десятилетий после этого лубок попробовал воскреснуть - в поэзии Тимура Кибирова или живописи «митьков», например. Но ренессанса не случилось: понять, что «сложно», а что «примитивно», где барыня, а где конюх, бывает весьма затруднительно. Игра в одичание до сих пор неотличима от дикости, и пока это будет так, перспективы лубка останутся туманными.
* ХУДОЖЕСТВО *
Вячеслав Шадронов
Тысяча граней стакана
Театральное сегодня: впору повеситься
Даже я в мои неполные тридцать лет помню время, когда в театрах было пусто. В самых звездных, самых крутых. Даже в «Ленкоме» - хорошо, пускай не пусто, но прийти в любой вечер и спокойно купить билеты на спектакль не составляло проблемы. А то и получить бесплатный входной без особых на то оснований- просто потому, что актерам неприятно играть в совсем пустом зале. Тем, кто младше меня лет на десять, такое, наверное, трудно себе представить - по крайней мере, если речь идет о Москве. Аншлаги, конечно, и сегодня явление не повсеместное - далеко не в каждом театре и не на любом спектакле публика висит на люстре, - однако зрителей в зале всегда больше, чем актеров на сцене. Даже в самых захудалых «стационарах» вроде Театра на Малой Бронной, только что пережившего очередную смену руководства (помимо продержавшегося всего один сезон худрука Леонида Трушкина в отставку ушел и одиозный, полумифический Илья Коган, вроде бы гнобивший еще Эфроса). А ведь сравнительно недавно, каких-нибудь десять-пятнадцать лет назад, в самых преуспевающих ныне театральных заведениях запирали балконы и предлагали занимать места поближе к сцене - отнюдь не «согласно купленным билетам».
Более того, в мои неполные тридцать я помню и время, предшествовавшее описанному выше. Когда, наоборот, в театр бежали чуть ли не за откровением, за новыми истинами. Когда, скажем, пьесу Людмилы Разумовской «Дорогая Елена Сергеевна» играли в каждом городе страны при постоянных аншлагах. Тогда же возникали и гремели новые театральные имена - в режиссуре (Клим) и драматургии (Шипенко). Отгремели. Театр, пережив безвременье, вернул себе зрителя. Правда, теперь этот зритель идет либо на совсем новых звезд, либо на тех, кто вроде бы не должен испортить борозды. Словом, у театра со зрителем в общем и целом полный порядок. А у зрителя с театром?
Я смотрю 100-150 спектаклей в год. Разумеется, средний московский театрал видит меньше - но несколько десятков постановок за сезон все же удостаиваются его внимания, благо есть из чего выбрать. Серебренников, Чусова, Алдонин, Карбаускис, Черняков не спят, работают, выпускают по нескольку постановок в год, и в репертуарных театрах, и в антрепризах. Мирзоев и другие режиссеры его поколения стараются не отставать. Мэтры, как им и положено, держат темп помедленнее, но с дистанции не сходят. А про антрепризы и говорить нечего: десятки, если не сотни названий. Чуть артист засветился в популярном сериале - пожалуйте на сцену. И комедию подберут; на всех, правда, пьес не хватает, но это ничего, можно одну и ту же выпускать под разными названиями и в разных версиях.
В начале 90-х, к очередной годовщине Александра Островского, журнал «Театр» предпринял исследование, в котором пытался составить хит-парад самых востребованных репертуаром драматургов. Юбиляр оказался на третьем месте, уступив Александру Галину и Рацеру с Константиновым. Тогда казалось забавным, что классика опередили современники, причем (как, опять же, представлялось тогдашним старорежимным критикам) не самого высокого пошиба. Теперь и «Театр» в прежнем виде не существует, и критики старой закалки отправлены на заслуженный отдых подальше от актуального театрального процесса, и драматурги в почете совсем иные. Лидерами театрального хит-парада в минувшем сезоне стали Мартин Макдонах и Рэй Куни. Казалось бы, что между ними общего? Между Островским и Галиным, как видно сейчас, общего было не так уж мало. А вот между ирландцем, живописующим по большей части беспросветные провинциальные будни, и автором коммерческих комедий положений - у них-то что? Но и на того, и на другого находятся покупатели. Тот и другой идут в одних и тех же театрах, в пьесах играют одни и те же хорошие актеры из «Сатирикона» и Художественного. То есть граница между театром «развлекательным» и театром «серьезным» проходит не здесь, не между пьесами, не между театрами, не между артистами. Но где же тогда? Да полно, существует ли теперь вообще эта граница, если даже определение «серьезный» по отношению к любому театральному проекту теперь невозможно писать без предполагающих иронию кавычек?
Совершенно непонятно, зачем все-таки наш современник ходит в театр. Есть же много других, гораздо менее утомительных способов провести время - где ты не связан по рукам и ногам продолжительностью действия и необходимостью сидеть на одном, часто неудобном месте (в том же сверхпопулярном «Ленкоме» расстояния между рядами в партере рассчитаны на коротконогих карликов). Но ведь и не за новыми переживаниями, не за открытиями, не за, прости Господи, откровением: ведь ничего такого наш театр публике давно не предлагает. Медийные лица в нехитрых комедиях - или, наоборот, зубодробительно чернушных драмах, выбор всегда имеется. Сцены крошечные, подвальные - или огромные, с незамазанными серпом-молотом, пожалуйста. Люди работают, ставят, играют старательно, на совесть. Но чтобы что-то удивило, перевернуло сознание - ведь такого нет. Или, может, просто не везет. Может, мало смотрю - или все не то.
