Владимир Щербаков - Клуб любителей фантастики, 1976–1977
В гостиной тикали старинные часы. Близилась полночь. На стуле по-прежнему дожидалась ее картонная коробка с вязаньем. Окно было открыто. Перед уходом она закрывала его, в этом сомневаться не приходилось. В стекле отражалась матово-зеленая люстра.
Крышка пианино откинута… на ней знакомый сборник — «Этюды-картины Сергея Рахманинова». Она коснулась клавиш. Ее любимая мелодия рассыпалась, неровные шеренги нотных значков растаяли. Она обернулась. Зеленоватое пятно на стекле привлекло внимание. Ей начинало казаться, что она слышала фортепиано, когда мотороллер остановился у дома.
Можно ли быть такой невнимательной? Она упрекала себя; ее удивляли порой суждения и привязанности сына, но у него был несомненный дар — он умел верить и ждать.
Он звал ее просто Валентиной. Чаще всего так. Она представила его здесь, дома. Вещи, к которым он прикасался, рассказали о нем.
1977, № 5
Роберт Шерман Таунс
ЗАДАЧА ДЛЯ ЭММИ
Рис. Валерия Карасева
Эмми жила — мы все употребляли именно это слово — в большом помещении, служившем когда-то оружейным складом при университетской службе подготовки офицеров резерва. Стены заново покрасили в бледно-серый цвет, поставили несколько перегородок и стеклянных отсеков, но общий вид и обширные размеры старого арсенала остались неизменными. Эмми занимала в ширину почти целую стену, возвышаясь в высоту на добрых пятнадцать футов и заходя внутрь Зала, на край тяжелого ковра, более чем на двадцать футов.
Полное имя Эмми было намного длиннее: Электронный Быстродействующий Калькулятор системы Маннденкера — Голмахера, модель М-7. Но те, кто работал на ней и на кого работала она, сократили длинный титул, назвав ее просто Эмми. Причем сделали это не просто для удобства, ради необходимой краткости, но и благодаря мощным флюидам яркой индивидуальности, которые наполняли пространство, непосредственно окружавшее огромный механизм.
Большинство из нас, работавших в Зале, привыкли думать об Эмми как о личности — умной, здравомыслящей, привлекательной личности. Мы беседовали с ней, одобрительно похлопывая ее после того, как она решала особенно запутанную проблему. Порой мы даже вовсе замолкали в присутствии Эмми, прислушиваясь к ее тихому жужжанию.
Главой Университетского отдела кибернетики (новая наука, возникшая в сороковых годах с целью создания и управления подобными машинами) был коренастый, с пышной шевелюрой ученый муж, доктор Адам Голмахер. С первых же дней работы, начатой его предшественником Маннденкером, он упорно расширял и совершенствовал структуру Эмми, пока она не получила всеобщее признание как самый лучший и крупнейший электронный калькулятор в стране. Эмми была, что называется, суперзвездой.
Но то преклонение, которое я, ассистент Голмахера, испытывал перед Эмми, не было знакомо старому ученому. Для него Эмми была гигантским уравнением с хорошо известными членами — миллион двести пятьдесят тысяч деталей мертвой материи, собранные вместе под его управлением и вызванные к жизни городской электросетью, чтобы выполнять математические операции, недоступные для ограниченных лимитов времени человеческой жизни. Именно это, и ничего более Доктор Голмахер знал Эмми слишком близко, чтобы быть с ней фамильярным.
Но я не участвовал в создании Эмми Когда я присоединился к работавшим в Зале, она была уже вполне завершенной машиной, безупречной по всем параметрам, великолепно снаряженной и внушительной в своем гладком стальном одеянии. Стены вокруг Эмми были снабжены остроумной системой звукоизоляции, что создавало ей превосходную рабочую обстановку.
Мне всегда нравилось это помещение, громадное и чистое, как океанский лайнер. Жалованье было невысоким, но Адам Голмахер относился к категории людей, которые вдохновляют уже одним своим присутствием. Все единодушно соглашались, что он разбирается в этой запутанной и утонченной науке лучше, чем кто-либо из всех живущих людей, и у меня имелись серьезные основания верить этому.
В своей смехотворно крошечной каморке, пустой, как обезьянья клетка, но с огромной фотографией Эйнштейна на голой стене, доктор Голмахер выносил окончательное заключение по проблемам, предназначенным для решения Эмми. Многие промышленные и научные организации обращались к нам с почтительными просьбами о помощи. Доктор Голмахер, запустив большую пятерню, словно диких зверей, в непроходимые джунгли своей серой шевелюры, рылся в этих заявках, отбрасывая большинство из них в сторону — другими словами, на пол, — сопровождая эти действия презрительными репликами вроде: «Что за вздор, дефективный ребенок мог бы решить эту задачу на кубиках за какой-нибудь час». После чего отвергнутые заявки отсылались обратно с резолюцией, напечатанной в безапелляционной форме, как это делают редакторы во всем мире на бланках с отказом.
Но время от времени живые, как у юноши, черные глаза старого ученого жадно впивались в одну из задач. Пробираясь сквозь дебри ее предварительных условий, он находил следы какого-нибудь неуловимого вопроса, возбуждавшего его научное любопытство. В этих случаях он обычно шел навстречу просьбе. После того как клиент платил обусловленный гонорар в размере пятисот долларов за каждый час работы Эмми и не собирался (из ложной скромности, как мне казалось) в дальнейшем оспаривать предъявленный счет, доктор Голмахер назначал дополнительную плату в качестве контрибуции для науки. Таким образом, многие фабриканты пластмасс и игроки в бридж, сами того не подозревая, помогали зажигать новые звезды в небесах.
Когда наконец задача была отобрана, она попадала к математикам, или, лучше сказать, Математикам — с большой буквы. В храмовой тишине Зала, где мы заботливо прислуживали Эмми, эти двенадцать человек поистине священнодействовали. Сидя в два ряда за шестью белыми столами, склонившись над маленькими счетными машинами и океаном бумаг, одетые в белоснежные костюмы (никто в точности не знал, почему все мы носили белое), они — что-то невнятно бормотали про себя, напоминая жрецов нового логарифмического культа. У каждого из них была своя домашняя жизнь, свои родственники, и свои проблемы, и свое прошлое, индивидуальные мечты и страстные желания. Но в величественном пространстве Зала (они сидели в самом дальнем конце от Эмми), облитые солнечным светом, падавшим сквозь широкие окна, они были неразличимо похожи, словно приборы или механизмы. Они и были механизмами, приводившими в действие безграничные в своей мощи мыслительные способности Эмми.
В их функции входил перевод задач на доступный Эмми язык. Наш калькулятор, как и все прочие, пользовался двоичной системой счисления вместо десятичной. Математики кодировали данные в виде цифр и знаков на специальной ленте, которая вводилась в чрево машины. Это была наиболее трудоемкая и длительная операция в каждой задаче. Благодаря постоянным усовершенствованиям доктора Голмахера операция эта со временем становилась все менее и менее трудной, и более того — излишней. Математики, разумеется, знали об этом, и нередко можно было наблюдать, по злобному взгляду или крепкому слову, их неукротимую ненависть к гигантской машине, которая день за днем пожирала их жизни ради того, чтобы сделать эти жизни бесполезными.
Доктор Голмахер не одобрял такое очеловечивание машины, считая, что это оскорбляет его взгляды и творение его рук. Персонификация Эмми напоминала ему дешевые сенсации в воскресных газетах. Он был твердо убежден, что все репортеры — лжецы. Никто из студентов-физиков старших курсов с восторженными глазами, которых посылали нам издатели, не был мною, пропущен.
Мы держали целый штат из двух десятков человек, единственной обязанностью которых были чистка и ремонт машины. В Своих белоснежных одеяниях с головы до пят они были похожи на бранящихся кроликов. А Эмми давала немало поводов для брани, хоть и была безгласной. Мириады ее элементов требовали постоянного наблюдения, но даже при этом случались непредвиденные поломки. Были и необъяснимые поломки: все казалось нормальным и в механических сочленениях, и в электрической цепи, и все же тихое щелканье и мигающие огоньки выдавали результаты ошибочные, бессмысленные или вовсе ложные.
Программисты называли это приступами хандры старой девы. Доктор Голмахер ревел: «Посторонитесь, бездельники!» — засучивал рукава и вперял неистовый взор в какую-нибудь вполне осязаемую, но свихнувшуюся деталь. А через день или два снова приводил Эмми в образцовое рабочее состояние.
* * *В то чудесное апрельское утро, сверкавшее серебром от прошедшего дождя, Эмми выглядела особенно хорошо и вела себя прилично. Я щелкнул выключателями, подавая питание компьютеру. Черные цилиндры, служившие Эмми оперативной памятью (для решения задачи, которой она была сейчас занята), мерно зажужжали, большая энциклопедия ее постоянного запоминающего устройства, записанная на пластмассовых дисках, пришла в боевую готовность. Я не спеша ввел в машину информацию по комплексной проблеме для Среднезападного авиационного завода. Эмми должна была рассмотреть несколько вариантов условий, взвесить их и выбрать наилучший — иными словами, самый дешевый и эффективный. Окончательный ответ Эмми печатала синими буквами на своей пишущей машинке. Затем ее ответ, переведенный на язык практических терминов, отправлялся авиазаводчику в пакете — этакое послание от оракула, которое заказчик принимал с чувством священного трепета.
