Евгений Богат - Семейная реликвия
Ему казалось, что жизнь кончена — лучше бы он не родился. Это было для него не просто увольнение — крушение судьбы.
По дороге его мучила неотступно одна мысль: как он объяснит все это заведующему кафедрой Владимиру Алексеевичу Триадскому, товарищам по институту, жене, которая вот-вот должна родить? Уволен! Уволен!! Но за что?!
В бухгалтерии отдела культуры ему выдали книжку, он вышел в коридор, раскрыл ее и, ничего не соображая, увидел две цифры: 4 и 33. Он постарался сосредоточиться, это ему долго не удавалось, потом он понял, что уволен по пункту 4 статьи 33 Кодекса законов о труде.
Он вышел во двор отдела культуры и увидел во дворе Карасева и Егорову. Они собирались садиться в автомашину, куда-то ехать. Он быстро, пока они не уехали, подошел к ним, обратился к Карасеву с вопросом: что означает пункт 4 статьи 33? Карасев молчал, опустив голову. А Егорова объяснила — тяжело, односложно:
— Прогулы.
— Прогулы?! — не поверил Залецило. — Сергей Георгиевич, поднимитесь со мной в кабинет на минуту.
— Потом, — пообещал Карасев, — когда вернусь.
— Сергей Георгиевич…
Голова закружилась. Затмился день.
Дальше он, если ему верить, ничего не помнит. Но хорошо помнят те, кто стоял поблизости, и те, кто видел из окон. Он судорожно выхватил что-то (потом это легло на стол суда как вещественное доказательство — перочинный нож, на беду оказавшийся в те роковые секунды в его кармане), замахнулся, опустил руку… И в тот же миг мир фанфаристов, троек, музыки, воздушных шаров, ледяных горок, духовых оркестров, кавалькад, балов распался, как распадаются в космических катастрофах безвестные, не раскрывшие всего возможного богатства бытия миры.
Когда он находился в тюрьме, ожидая суда, решение о его увольнении было отменено, как незаконное. Но в судьбе его это уже не могло ничего изменить.
Сына, который родился летом, он не увидел.
Его судили и осудили за покушение на умышленное убийство двух человек, не повлекшее тяжких последствий лишь потому, что жертвы защищались и убежали (Карасев и Егорова были ранены). Мера наказания — восемь лет в колонии усиленного режима, без ссылки.
Я пишу не для того, чтобы оправдать человека, совершившего действительно тяжкое деяние, и не для того, чтобы обвинить суд в излишней суровости.
Я пишу для того, чтобы ПОНЯТЬ: почему?
Почему рушатся иногда судьбы, в сущности, хороших людей и они оказываются, как говорили в старину, «за решеткой»? Я выбрал одну локальную историю. «Третья модель» поведения чаще всего оканчивается менее бурно и не в зале суда. Я остановился на экстремальной ситуации для того, чтобы резче выявить всю меру ответственности большого мира за судьбу личности в микромире, где моральные нормы извращены.
В одном из писем, полученных судебными органами при разборе этого дела от уважаемых в Зарайске людей, было отмечено: «За короткий период времени Залецило внес больше творчества, инициативы, чем Егорова за многолетнюю трудовую деятельность». И это, как явствует из писем, видел весь город. Было бы нелепо и наивно обвинять город в том, что он «безмолвствовал» в тяжкие для Залецило месяцы. Самый маленький город в сопоставлении с одним человеком велик. У него большая жизнь, разнообразные заботы. Но не могли ли те, кто выступил в защиту Залецило, когда он стал уже подсудимым, защитить его раньше, когда он один на один боролся с Егоровой?
Ведь он обращался в авторитетные учреждения города, особенно часто, как мы видели, в отдел культуры; он не боролся, не наступал, он лишь сообщал, что ему тяжко работать и тяжко жить. Он был повелительно уверен и собран в любимом деле, при устройстве торжеств и увеселений, и, как ребенок, беспомощен, когда надо было защитить собственные интересы и моральные нормы, которые с этими интересами переплелись.
Моральные понятия обладают одной интересной особенностью. Они при всем их авторитете кажутся порой книжными, абстрактными, пока не одеваются живой, трепетной тканью человеческой судьбы. И тогда мы понимаем, что «добро» — это не термин, излюбленный нудными моралистами, а живое сердце, которое болит и может от боли разорваться или непоправимо помрачить на минуту разум, а «совесть» — это не надуманная абстракция, а наше общее, большое беспокойство за судьбу человека, который хочет отдать обществу все силы души.
«Третья модель» — постоянное и неотложное дело большого мира, а большой мир — это мы все.
…Через несколько месяцев после суда жена поехала к нему в колонию. Он вышел к ней, виновато улыбаясь, и она вглядывалась в него, узнавая и не узнавая.
1980 г.Жест
ЖИВОЙ, кто жив, кто живет,
живущий, в ком или в чем
есть жизнь; Живая душа…
Живой разум… Живая вера…
Живопись…
(Толковый словарь живого великорусского языка)Однажды молодая чета Н., возвращаясь вечером домой, обнаружила в московском дворе, в сугробе, холст, в котором узнала картину из Третьяковской галереи.
Молодожены были любителями живописи и в Третьяковку ходили нередко. У них была неплохая память на лица, и, рассматривая холст, они убеждались, что именно это лицо видели на картине.
Им показалось, что это сон, наваждение. Они разобрали подпись — совпадало и имя автора.
Не буду описывать их растерянность — она понятна и нелюбителям живописи. Найти под ногами картину из Третьяковки!
Холсту посчастливилось — он попал в хорошие руки. Наутро молодые понесли его в Союз художников РСФСР. Посчастливилось и молодоженам: именно в тот день шло в союзе заседание секретариата, и все руководство было на месте. Застали они и автора холста — секретаря союза. Тот, увидев, что стало с его работой, был потрясен, и это тоже понятно.
Автор холста объяснил молодым: они нашли не саму картину из Третьяковки, а этюд к ней, что ненамного уменьшило их растерянность, ибо они понимали, что и этюд не для того писался, чтобы лежать под снегом.
Холст отдали в реставрацию, а наутро выехала из Москвы комиссия из двух человек — сотрудника дирекции художественных выставок А. П. Тихомирова и одного художника (почему не могу назвать его фамилию, читатель поймет потом). Поехали они в город Зарайск.
По дороге А. П., Тихомиров не мог не думать о загадочной судьбе этюда. Он думал — и не находил объяснения, хотя известно ему было гораздо больше, чем молодоженам.
Посвятим и мы читателя в одно существенное обстоятельство.
В конце 1966 года Союз художников РСФСР безвозмездно передал Зарайску двадцать девять картин видных советских мастеров. Это была небольшая художественная галерея. В нее вошли работы талантливых живописцев — академиков, лауреатов, заслуженных деятелей. Картины, как любят писать репортеры, «украсили стены» местного Дома культуры после речей и аплодисментов. С тех пор в каталогах, издаваемых Союзом художников РСФСР, рядом с именами известных авторов и названиями их работ появился новый адрес: Зарайская художественная галерея. Вот темы некоторых полотен: «Горки Ленинские», «Десант», «Торжественное утверждение герба РСФСР», «Выход из окружения», «Медсестра Соня Захарова», «Между боями»…
Найденный в сугробе холст и был одной из тех самых подаренных двадцати девяти картин…
Комиссия из двух человек в тот же вечер вернулась из Зарайска. А дальше?
«Дальше — тишина» (Шекспир. «Гамлет»), Но, пожалуй, уместнее дать эту широко известную реплику в менее известном пастернаковском переводе: «Дальше — молчание».
Комиссия уехала и вернулась. Это было… Узнать, когда это было, не удавалось долго, будто бы речь шла не о недавнем деле, а об исчезнувшей цивилизации.
Вот я беседую с Александром Петровичем Тихомировым. «Расскажите, пожалуйста, о работе комиссии». — «Помню, вода была…» — «На улице? Шел дождь?» — «Нет, на полу…» — «На полу?!» — «В Доме культуры, на полу…» — «А на стенах?» — «Что — на стенах?» — «Картины на стенах висели?» — «Нет…» — «Вы картины не видели?» — «Не помню…»
«…не помню». — «Но, может быть, помнит художник, который с вами был?» — «Может быть…» — «Его фамилия?» — «Не помню…»
У меня не было ни малейших оснований сомневаться в его искренности и честности: видимо, он действительно не помнил. Я начинал даже испытывать душевный неуют от того что мучаю человека. Но унять себя уже не мог.
«Вы вернулись в Москву, а потом?..» — «Написали докладную записку…» — «А потом?..»
Молчание.
И вот я беседую с должностными лицами аппарата Союза художников РСФСР. Их ответы разнообразием не отличаются: «…не помню», «Было до меня», «Не обещаю», «Мне неизвестно», «Не помню».
Лишь последний ответ на мой вопрос о судьбе докладной записки неожиданно печален: «Сотрудница, которая ведала этими документами, умерла».
