Юрий Мамлеев - Россия вечная
Чтобы закончить краткое описание метафизических поисков в наших подпольных кругах, я хотел бы подчеркнуть еще одну линию. К концу 60-х — началу 70-х годов у нас уже появились другие люди, в частности Джемаль Гейдар. Он сейчас ближе к исламу, но связан и с Россией и с исламом. Но наши общие поиски привели к доктрине, которую мы назвали «последней доктриной». Это чисто метафизическая доктрина. И она заключает мою книгу «Судьба бытия». Сначала же идет моя «Метафизика Я», потом сравнение этой «Метафизики Я» с Ведантой, показываются сходства и различия и дается анализ индуистской метафизики в связи с проблемой «Я». А потом уже скачок в эту «последнюю доктрину», которая выходит за все мыслимые пределы мировой духовной традиции.
— Вторая часть была написана в Америке?
— Да. Первая же была написана в 60-х годах.
И вообще сам вопрос о происхождении «последней доктрины» немного странен, потому что ее «проявления» появлялись в моих рассказах, потом было предположение, что якобы нечто подобное существует, но в очень распыленном и закрытом виде, в обычном экзотеризме, в обычной традиции. В начале 70-х годов она у нас более или менее окончательно выявилась. Потом Джемаль остался в России, а я уехал. Мы оба работали над одной доктриной. И дальше наши интерпретации этой доктрины разошлись. Его интерпретация выражена в книге, которая ходила в самиздате, но ожидается ее публикация — «Ориентация Север». А моя интерпретация этой доктрины изложена в последней части «Судьбы бытия».
Таким образом, эта доктрина, с одной стороны, создана нами, а с другой стороны, она, может быть, предсуществовала в обычной традиции, но только в скрытом виде.
Проблема здесь весьма серьезная, ибо это была попытка выйти за пределы мировой духовной традиции, которая лежит в основе всех религий и метафизики. Такие попытки выхода за эти пределы существовали, пожалуй, раньше, но уже в другом направлении — в гнозисе. В частности, знаменитая гностическая работа «Pistis Sophia». Автор работы до сих пор не установлен. Она знаменует собой совершенно неожиданный выход за пределы традиций, которые известны человечеству. Она выходит за пределы в совершенно другом отношении, чем наша доктрина.
И вот мы приехали на Запад. И что же получилось? Получился шок. Потому что Запад оказался совсем не таким, каким мы его себе представляли. Над нашими представлениями о Западе просто смеялись. Это был шок во всех отношениях, в том числе и в социальном. Пришлось сильно перестраиваться.
У меня все сложилось более или менее удачно. Я попал в Корнельский университет с помощью слависта Джорджа Гибиана, который знал мою самиздатовскую прозу, когда бывал в Москве. Жена устроилась в библиотеку. Университет этот знаменит тем, что там преподавал В. Набоков. Потом вышла моя книга художественной прозы на английском, благодаря которой я сразу был принят в американский Пэн-клуб. Были и другие публикации на английском языке. И одновременно я продолжал свою вторую творческую жизнь — в метафизике. И здесь мне тоже повезло, потому что под Итакой, где мы жили, существовал один из лучших метафизических центров в США. Он был основан уже умершим философом Тони Домиани. Домиани написал удивительную книгу, касающуюся Божественного Ничто, то есть самого глубинного уровня Абсолюта, если так можно выразиться. За упоминание об этом в Древней Греции могли казнить. Греки не терпели таких прорывов в самое сакральное. Это было запрещено.
Домиани получил инициацию из Индии, и это было связано с именем Рамана Махарши, одного из величайших метафизических гениев современной Индии. Вокруг нашего метафизического центра было довольно много людей, но в основном эти люди искали только то, что можно назвать «peace of mind» (мир в душе), то есть они искали успокоения от всех бед современной жизни, от конкуренции, от бесконечной борьбы, от страха перед смертью…
Но внутри этого центра было внутреннее ядро, люди, которые действительно занимались глубокими духовными исследованиями, практическими в том числе. Это был частный центр. У них была земля, был построен центр медитации, роскошная библиотека. И потом начались мои публикации по метафизике, в частности, на французском языке, касающиеся Гурджиева, и, наконец, появилась «Метафизика Я», сначала на голландском, потом во французском журналах.
— И затем новая эмиграция — эмиграция в Европу? Почему?
— В начале 80-х мы переехали в Париж, фактически совершили вторую эмиграцию. Все-таки наше культурное зарубежье концентрировалось в основном в Париже. И Париж нас очаровал, мы все вспоминали слова, что русские могут жить на Западе только в Париже. Поэтому мы и совершили такой безумный скачок из Америки в Париж. Это было связано с большими потерями, но все же мы переселились. Я продолжал работать в качестве преподавателя сначала в Медоне, потом немного в Восточном институте. И во Франции тоже продолжались мои публикации как по метафизике, так и художественной прозы.
Потом начался следующий этап, когда разрушился «железный занавес», и нас стали звать в Россию. Это случилось примерно в конце 1988 года. В России вышли три моих книги прозы, готовится издание «Судьбы бытия». Но главное, это было неистовое желание возвращения на Родину, потому что, конечно, без России было очень тяжело. Естественно, жизнь на Западе имела позитивные моменты, в частности познание мира. Но самое тяжелое там — это невозможность быть в России, разрыв с Россией. Это самое страшное, что было в эмиграции, страшнее всех неурядиц, которые могли даже выбросить на социальное дно, потому что не все выдерживали склад западной жизни.
— Вы говорили о немецкой философии. А русской Вы не занимались в то время?
— Тогда — не особенно. Но удивительно то, что, на мой взгляд, в русской литературе, в ее подтексте, содержится более глубокая философия, чем в собственно русской философии. Русскую философию, в ее стихийной форме, мы больше тогда познавали из литературы. Это немножко связано, видимо, с тем, что русская литература и искусство возникли таким мощным взрывом, благодаря которому русский XIX век может считаться наравне с веком Перикла и с эпохой Возрождения. Это был океан гениев. И русскую литературу считают к тому же самой философичной в мире.
Что касается самой русской философии, которая обычно занимает какое-то среднее место между философией в западном понимании и богословием — то все, что ею создано, это только начало. России еще предстоит выразить себя в сфере философии и метафизики по крайней мере в той степени, как она гениально, но все-таки не полностью, выразила себя в искусстве и литературе. Россия слишком глубинна и значительна, чтобы не выразить себя с достаточной силой в такой исключительно важной сфере, как философия и метафизика.
— Сейчас Вы кому-то отдаете предпочтение?
— В. Розанов всегда был весьма интересен для меня. До известной степени Бердяев. Любопытные откровения были у славянофилов, включая Чаадаева.
Видите, когда я говорил о том, что Россия еще должна выразить себя в сфере философии и метафизики, я этим не хотел сказать, что русская философия еще не вышла из детского состояния. Нет. Потому что здесь были удивительные люди. Например, Леонтьев, Федоров, Данилевский, который предугадал многие позднейшие западные работы. И, наконец, даже такая альтернативная российская мистика, как мистика Блаватской, Гурджиева, которые получили большое признание на Западе.
И все же русскую философию я больше чувствовал через литературу, например через поэзию Блока, Белого, Тютчева, Есенина. У меня есть специальная работа по этой теме, в которой выражено мое понимание философского подтекста русской поэзии. И, конечно, особенность русской философии состоит в том, что часто ее объектом становится сама Россия как таковая. Скажем, как объектом немецкой философии явились мировой дух, или вещь в себе, или становление Абсолюта в мировой истории, так в русской литературе и философии объектом была сама Россия, сама страна становилась философско-мистической и метафизической реалией. Это крайне интересно, потому что такого нет нигде.
На Западе русская философия известна, конечно, меньше, чем сама западная. Это и понятно. Но сейчас в Германии проводятся большие исследования по русской философии и отмечают ее особенности, а именно ее дистанцию от норм западного рационализма, и этим, видимо, она привлекательна.
Как вы знаете, литература при коммунистическом режиме продолжала существовать, традиция почти не прерывалась. Ведь в советское время жили и творили такие великие писатели, как М.А. Булгаков и А. Платонов. А философская традиция — более тонкая, еще только нарождающаяся в России, и она трагически прервалась. Удар был нанесен чудовищный. В самый начинающийся расцвет русской философии вдруг все рухнуло. Поэтому сейчас надо все воссоздавать сначала.
