Тарас Степанчук - Дом Романовых. Последние дни последнего царя.
Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы «красная опасность» исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин или Плеханов, старыми психопатками, как Брешко-Брешковская или же Фигнер или авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразительной болезнью, настоящая опасность революции заключается в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых… Или же, выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и других общественных деятелей, живших щедротами империи. Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах.
Как надо было поступить с теми великосветскими русскими дамами, которые по целым дням ездили из дома в дом и распространяли самые гнусные слухи про царя и царицу? Как надо было поступить в отношении тех двух отпрысков стариннейшего рода князей Долгоруких, которые присоединились к врагам монархии? Что надо было сделать с ректором Московского университета, который превратил это старейшее русское высшее учебное заведение в рассадник революционеров? Что следовало сделать с графом Витте, возведенным Александром III из простых чиновников в министры, специальностью которого было снабжать газетных репортеров скандальными историями, дискредитировавшими царскую семью? Что нужно было сделать с профессорами наших университетов, которые провозглашали с высоты своих кафедр, что Петр Великий родился и умер негодяем? Что следовало сделать с нашими газетами, которые встречали ликованиями наши неудачи на японском фронте? Как надо было поступить с теми членами Государственной Думы, которые с радостными лицами слушали сплетни клеветников, клявшихся, что между Царским Селом и ставкой Гинденбурга существовал беспроволочный телеграф? Что следовало сделать с теми командующими вверенных им царем армий, которые интересовались нарастанием антимонархических стремлений в тылу армии, более, чем победами над немцами на фронте? Как надо было поступить с теми ветеринарными врачами, которые, собравшись для обсуждения мер борьбы с эпизоотиями, внезапно вынесли резолюцию, требовавшую образования радикального кабинета?
Описания противоправительственной деятельности русской аристократии и интеллигенции могло бы составить толстый том, который следовало бы посвятить русским эмигрантам, оплакивающим на улицах европейских городов «доброе, старое время». Но рекорд глупой тенденциозности побила, конечно, наша дореволюционная печать. Личные качества человека не ставились ни во что, если он устно или печатно не выражал своей враждебности существующему строю. Об ученом или же писателе, артисте или же музыканте, художнике или инженере судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений. Чтобы не идти далеко за примерами, достаточно сослаться на философа В. В. Розанова, публициста М. О. Меньшикова и романиста Н. С. Лескова.
Все трое по различным причинам отказались следовать указке радикалов. Розанов — потому что выше всего ставил независимость творческой мысли; Лесков — потому что утверждал, что литература не имеет ничего общего с политикой; Меньшиков — потому что сомневался в возможности существования Российской империи без царя. Все трое подверглись беспощадному гонению со стороны наиболее влиятельных газет и издательств.
…В очаровательной пьесе, которая называлась «Революция и интеллигенция» и была написана сейчас же после прихода большевиков к власти, Розанов описывает положение российских либералов следующим образом: «Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои мехом подбитые шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы, но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены».
Действительно, события после двух революций семнадцатого года развивались стремительно, в жестоких борениях идеологий, классов, людей, и насмерть крушили тогда не только головы да хоромы. Обратимся к «Запискам коменданта Кремля» Д. Малькова:
«Наступило 1 Мая 1918 года. Утро выдалось пасмурное, хмурое… Члены ВЦИК, сотрудники ВЦИК и Совнаркома собрались к 9.30 утра в Кремле перед зданием Судебных установлений.
Вышел Владимир Ильич. Он был весел, шутил, смеялся. Когда я подошел, Ильич приветливо поздоровался со мной, поздравил с праздником, а потом внезапно шутливо погрозил пальцем:
— Хорошо, батенька, все хорошо, а вот это безобразие так и не убрали. Это уж нехорошо, — и указал на памятник, воздвигнутый на месте убийства Великого Князя Сергея Александровича.
Я сокрушенно вздохнул.
— Правильно, — говорю, — Владимир Ильич, не убрал. Не успел, рабочих рук не хватило.
— Ишь ты, нашел причину! Так, говорите, рабочих рук не хватает? Ну, для этого дела рабочие руки найдутся хоть сейчас. Как, товарищи? — обратился Владимир Ильич к окружающим.
Со всех сторон его поддержали дружные голоса.
— Видите? А вы говорите, рабочих рук нет. Ну-ка, пока есть время до демонстрации, тащите веревки.
Я мигом сбегал в комендатуру и принес веревки. Владимир Ильич ловко сделал петлю и накинул на памятник. Взялись за дело все и вскоре памятник был опутан веревками со всех сторон.
— А ну, дружно! — задорно командовал Владимир Ильич.
Ленин, Свердлов, Аванесов, Смидович, другие члены ВЦИК и Совнаркома и сотрудники немногочисленного правительственного аппарата впряглись в веревки, налегли, дернули, и памятник рухнул на булыжник.
— Долой его с глаз, на свалку! — продолжал распоряжаться Владимир Ильич.
Десятки рук подхватили веревки, и памятник загремел по булыжнику к Тайницкому саду».
«Памятник эксплуататору» представлял собой бронзовый крест с изображением Богородицы, припадающей к ногам распятого Христа, и с надписью: «ПРОСТИ ИМ, ГОСПОДИ, НЕ ВЕДАЮТ БО, ЧТО ТВОРЯТ».
Автором памятника был Васнецов.
А очередной жертвой террора вскоре оказалась и родная сестра царицы, жена убитого Великого Князя Сергея Александровича, богомольная и кроткая настоятельница Марфо-Мариинской обители Елизавета Федоровна. Она была зверски умерщвлена через день после гибели царской семьи. Ранее ее сиятельного мужа и московского генерал-губернатора убил в 1905 году фанатик-террорист Каляев, бросив бомбу на грудь и разорвав на куски.
Елизавета Федоровна принесла в камеру убийцы Евангелие, молилась за него и ходатайствовала перед Государем о помиловании. А после похорон мужа основала в Замоскворечьи Марфо-Мариинскую обитель, целиком посвятив себя заботам о больных и бедных.
В 1918 году обитель разогнали, разорили, а Елизавету Федоровну сослали в Екатеринбург, затем в Алапаевск, где она приняла мученическую смерть в зловонной заброшенной шахте. Современники утверждали, будто она предчувствовала свою жуткую кончину».
Предчувствовал свою судьбу и Николай II, свидетельством чему этот отрывок из книги Мориса Палеолога «Царская Россия накануне революции»:
«Однажды Столыпин предлагал государю важную внутриполитическую меру. Задумчиво выслушав его, Николай II делает скептическое беззаботное движение, которое как бы говорило: это или что-нибудь другое — не все ли равно… Наконец он заявляет:
— Знаете ли вы, когда день моего рождения?
— Разве я мог бы его не знать?
— Шестого мая. А какого святого праздник в тот день?
— Простите, государь, не помню.
— Иова, Многострадального.
— Слава богу, царствование Вашего величества завершится со славой, так как Иов, претерпев самые ужасные испытания, был вознагражден благословением Божьим и благополучием.
— Нет, поверьте мне, Петр Аркадьевич, у меня более чем предчувствие. У меня в том глубокая уверенность. Я обречен на страшные испытания…»
Возможно, Николаю II все-таки недоставало той суммы волевых качеств, что требовалось российскому самодержцу, но человек он был интеллигентный, глубоко верующий и образованный. В любви и согласии жил с женой, был добрым, заботливым отцом четырех дочерей и неизлечимо больного имофилией (заболевание крови) царевича Алексея, младшего сына.
«Любят люди мученников своих и чтят тех, кого замучили». Эти слова Федора Михайловича Достоевского припомнились на выставке «Последние годы Дома Романовых. Семейная хроника». Выставку летом 1990 года организовали в Москве творческое объединение «Стоп-кадр» и Центральный государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства СССР.
