Георгий Саталкин - Каменный пояс, 1988
— Своими служивыми заселяйте, — буркнул Фома Акулинин.
Наутро хутор поднял сухой барабанный бой, словно тысяча окрестных дятлов разом решила проверить ловкость клювов. Казаки собирались вяло, за многими посылали. Казачки облепили заборы, торчали за ними всю предрешенную процедуру зачитывания воинских артикулов, параграфов уставов, повелений. Над маленьким хутором гремели длинные титулы подписавшихся и распорядившихся. Всех тех, кому красноуфимцы ответили «нет». На смену прапорщику влез на телегу рыжеусый капрал. Выкрикивая с бумаги фамилии, вызвал до единого мужское служилое население хутора.
Вдоль улицы лежали накатанные солдатами бревна. Перед каждым стояло солдата по два-три. Подходя к ближнему, казаки протягивали захваченные из дома кнуты. Потом, подложив под грудь снятые загодя рубахи, ложились на бревна. Стерпев вразумляющее число ударов, вставали, хмуро глядя под ноги, шли до телеги, рычали имена. Кинув взгляд на спину, капрал ставил против очередного крестик.
Отпоротые расходились по домам пороть баб. Заборы давно очистились, казачек ровно сдуло — казаки не простили б им своего позора. Лишь мальчишки один за другим бегали расшептывать матерям, как испороли тятю.
Солдаты работали равнодушно. Кто сам не сведался еще с палкой, того она ждала. С этим в казарме свыкались быстро. Только руководивший наказанием прапорщик, начавший службу в люльке, придя в азарт, строго следил за должным взмахом кнутодержащих рук.
У одного из бревен он приостановился.
— Как опускаешь?! Гладишь, пастуший сын! Жалеешь?! — вырвав кнут, прапорщик отвернул кнутовищем лицо солдата. Даже казак поморщился, услыша сыгравший о скулу плотный ольховый черенок.
— Горячо ложит, ва-аше благородие… не сомневайтесь, — приподняв голову, уверил он.
Но заступничество только распалило. Офицер готов был растянуть на бревне заместо казака вызвавшего гнев солдата.
— Позвольте спробовать? — замешался в горячку Никифор Фролов. — Дурак, ей-ей дурак! — сторонясь прапорщика, ругнул он солдата. — Оно под шинель запихали тебя не чужие горбы править… По чужим станешь страдать — свой наживешь до срока. Свыкайся, Федя, а то обдерут в другой раз. Теперьча подвинься, — поплевав на ладони, Никифор отступил ли шаг, примерился. — Ну, что, хуторянин, встретимся?
Казак отвернулся, широко раздувая ноздри, потянул от сруба смоляной сосновый дух.
— Плати, ирод.
От плеча ожег денщик казачью спину. Оглянулся на прапорщика. Тот не скрыл довольства. Отломив десятую плеть, Никифор подивился злой силе, с какой терпел казак тяжелую его руку. Никифор уважал упрямых за дело людей и сбавил удары. Почувствовав это, казак скосил на него красный от лопнувших сосудиков глаз.
— Устал… служилый?
— Скучно с тобой.
Едва прапорщик ушел, Никифор отшвырнул кнут, подступил к растерявшемуся Федору, больно сжал локоть.
— Запомни хоть его, чучело.
Казак не поднимался. Двое солдат, ухватив за подмышки, отволокли его в тень ближнего забора. В сторонке присел на корточки Федор…
Две недели стояли солдаты на хуторе. Тамарский затосковал. Попробовал прижать в сенях хозяйскую дочь — только больно ударился о перегородку. Казак хворал. Дубленая кожа удержала сыромятину кнута, но внутрях что-то перехлестнулось. Наконец прискакал верховой, привез пакет. Властью начальника штаба корпуса команда, вверенная подпоручику, в составе других войск, отзывалась в летний лагерь под Оренбург.
3
При урочище Беликов Ерик с 1811 года находится кордонная стража: зимний наряд сменяет летний, наряжаемый в мае, в очередь подпирает спину усталому зимнему, прикрывая проползающие фуры с солью и новую границу России. Казачьим форпостам полагались леса. Первому форпосту, Гаю, определили лес в десяти верстах. Землемер, вычитав из слепой ведомости цифры обмера, маранул на карту клок леса, ранее записанный за Соляным Промыслом. Но лес этот, по отдаленности от Илецкой Защиты, безнадзорился и киргиз-кайсаками был почти истреблен. Вот и шутковали казаки, возвращаясь по родным станицам: «Изоби-иль-ный! Куды богатства! Рази змеев обильно».
Озаботиться с устройством временно наряжаемые не спешили. Прокопали ровик, ободом стянув форпост. По насыпи, в рост казака, пустили плетень. Себе состроили крытые корой сараи. Лошадей завели в таковые ж конюшни. К студеным дням выделали двенадцать землянок. Казаки последнего наряда затопили саманную баню.
Один из них, двадцатидвухлетний Кирилл Колокольцев, вывозящий с товарищами лес, поотстал. А когда, отбросив ворот тулупа, осмотрелся округ, по густеющему над головой небу понял — жди скорый буран.
Упруго гнало с севера. Поднимающаяся низовая, выдувая снежинки прошлого снега, уже сокрыла горизонт, оставя виду саженей на сто. Пройдясь вожжами по спине коня, Кирилл дал натянуться постромкам. Упрямый, мотнув головой, завернул на снеговое целье. Затащив дровни на бугор, скривил их так, что съехавшие бревна сломили копыла, а сам Кирилл едва успел отскочить. Но конь, уже спокойный и довольный, рывком стянул на снег полозья грозивших завалиться дровен.
— Эх ты, Упрямый! Хотя ж маленько осталось, а гляди, закрутит — не дотащимся.
Кирилл оправил брошенную поверх бревен кошму. Неуклюже повалился сверх. Коня больше не трогал, да и тот, выказав норов и обиду за запряжку в дровни, уже согласно поспешал, сам чувствуя неладное.
Верстах в трех от форпоста, сквозь белое завихренье, Кирилла насторожила чернизна, не похожая на уехавших вперед, уж больно в стороне. Пожалев, что замешкался и остался в степи один, Кирилл успокаивал себя тем, что об такую пору степняки давно храпят по кибиткам. А когда с форпоста пальнули из ружья, давая ему ориентир, Кирилл выправлял Упрямого уже под самыми воротами. И едва он поставил коня в конюшню, полдень стал походить на колючую ночь.
Пригнувшись, Кирилл нырнул в землянку, потянул за собой дверь, стараясь поплотнее приставить к косяку. Оттопавшись, откинул войлочный полог, с внутренней стороны завешивающий проход. С воздуха чуть пощипывало глаза дымом. Пахло потом, сырой овчиной, жареным мясом и землей. Разувшись, Кирилл закинул валенки на грудку — слеги над челом печи, где сушились дрова, лучины, чей-то ватный халат, да несколько пар валенок. Стряхнув, забросил тулуп. Тут же, чуть поодаль, сушились сапоги начальника Новоилецкой линии есаула Аржанухина, недавно принявшего место от полковника Донскова.
Сам есаул лежал на удобнейшем во всей землянке месте. Сюда и большой дым не докрадывался, уносясь к дымволоку, и тепло печи вполне охватывало лежанку. На опрокинутом коробе трепетала сальная свеча, высвечивая то щеку есаула, то чью-либо тень на обмазанной красной глиной стене.
Кирилл прижег лучину, водрузил ее над тесаным столом. Собрал обед. Примостившись на лавке, поглядывал на есаула.
Аржанухина бил озноб. Выпростав из-под наваленного на него возничьего тулупа руку, он отпил из кружки питья, сваренного ему казаками.
— Слыхали про пожар в Рассыпной?
— Как же, крестились за них… Не дай бог!
— С чего ж такое? — прищурившись, Аржанухин обвел взглядом собравшихся подле него казаков. Был тут и Тимофей Киселев, взявшийся своими средствами выбить из простудившегося есаула хворь. Слушали и другие казаки, но, кажись, ближе всех, заглядывая в рот, что бы тот ни говорил, притыкнулся Илья Мельников, страшно завидующий есаулу. — Суть причины в стесненном расположении и узости улиц. В отвращении неминучего бедствия их надо иметь, по крайности, саженей в десять, а то и до всех пятнадцати.
— Ветры у нас гулящие, точно. Запылай где — переметают, — согласился с есаулом Киселев.
Казаки озадаченно качали головами. То ли не доверяясь такой раскиданности, то ли сомневаясь, что и она упасет. Испокон веку казаки селились тесно. Где в опаску к набегам киргизским, а где экономя на обноске заплотом. Дворы имели малые, лишь под себя да скоту постоять. Огороды заводились у воды. Бывало, огонь слизывал половину селений, но, разгребя пепелище, казаки продолжали лепить стены едва ль не вплотную.
— Думаю не дозволять сплошного строения. Буду требовать меж каждых двух домов устраивать проезд. Или пусть всякое такое гнездо разделяется огородом, а кому не осилить — пустышом в дюжину сажень. Но непременно оторочить оное частоколом с ровно обрубленными верхами.
— Накажите еще засаживать прогалины деревьями, — высказался Тимофей Киселев.
— Отлично! Толково учуял! А в прочность, наперед оных, завесть надолбы. Эк, однако, какой ты скорый, с подхватом! Знать и в вас, лодырях, она бродит… Да сами-то, поди, не качнетесь… — есаул походил на спеленатого орла.
— Еще полагаю: не надобно у колодцев высоких столбов, журавлюх этих. А для вытягивания воды наделать колеса с валом и обрубы с крышей ставить…
