Отар Кушанашвили - Эпоха и Я. Хроники хулигана
Физическая боль никогда не перебьет душевную, даже если, как сказано у Маркеса в «Ста летах грузинского одиночества», сунуть руку в огонь.
Только в такие вечера, когда ты летишь над вешним городом, жизнь наполняется высокими смыслами.
Глава VI Кино и немцы!
Михалков снял памятник своей самовлюбленности
Посвящаю эту колонку Сергею К., которого объявляю победителем конкурса. Надежды на этот конкурс не оправдались по причине слишком огромного себялюбия всех, кто участвует в блогосфере, применительно к ТорРор. ru.
Сергей К. узнает о себе все лицеприятное из моего видеообращения. Все остальные узнают о себе все нелицеприятное из того же видеообращения, которое будет размещено сами знаете где.
В этом видеообращении затронут самый существенный момент наших дней: что главнее – выпендреж или достоинство? По мнению даже тех, в кого я был раньше влюблен, все-таки выпендреж.
Я предостерегаю вас, что, если вы продолжите идти по тому же пути, а не слушаться меня, вы закончите ровно так, как один известный режиссер, о котором пойдет речь в маленькой, но блестящей колонке.
В том, как Никита Михалков на голубом глазу выдает свое ковровое покрытие за тонкую материю, а глупые человеческие коллизии за какие-то экзистенциальные проблемы, есть что-то бесконечно раздражающее.
Я против того, чтобы тщательно не подбирать слов в отношении все-таки большого когда-то мастера (а Никита Михалков был, есть и, надеюсь, будет, когда забудется ужас с продолжениями «Утомленных солнцем», выдающимся мастером), но я понимаю тех людей, которых он бесконечно раздражает.
Я говорю сейчас о картине «Цитадель», которую принудил себя посмотреть.
В конечном итоге «Цитадель» сделана достаточно мастерски. Ее нужно принимать как вещь в себе, по тем канонам, зачастую очень нелепым, по которым это кино ваял Михалков.
...Если мы примем за правило игры, что это кино и должно быть громоздким, бесчувственным, железобетонным, истеричным, то тогда мы понимаем, что Михалков снимал трогательный памятник своей неизбывной самовлюбленности.
Другая сторона медали: куда делся знаменитый восторг Никиты Михалкова перед жизнью? Куда делось прославление тех деталей, которые были как будто подсмотрены у такого тонкого грузинского писателя, как Чехов?
С одной стороны, он создает громоздкое кино, которое на ухабах позвякивает, как железнодорожный состав, а с другой стороны, он претендует на то, чтобы это кино априорно, еще до выхода, называлось шедевром.
Хотя Михалков и заявляет, что не собирался тягаться со Спилбергом, понятно, что он хотел снять хронику про Вторую мировую войну. Но проигрывает на этом поле с таким же бесстыдством, с каким графоман в литературном институте, зная, что он в подметки не годится Бродскому, называет Бродского говном.
Для Михалкова повседневная реальность – как зеркало. Он смотрится туда, и, судя по всему, картинка ему очень нравится.
С другой стороны, если договориться считать фильм «Цитадель» и предыдущее говно, выпущенное за несколько месяцев до этого, не военной драмой, а просто автобиографической драмой о том, что зануды тоже иногда в двух-трех кадрах бывают гениальными, это вполне себе выдающееся произведение.
Неоконченная пьеса. Послесловие к юбилею скромного лирика
Мой народ поучаствовал в опросе, какой из фильмов Михалкова мой народ любит посильнее прочих, и назвал два самых популистских фильма – «Утомленные солнцем» и «12». Этим выбором мой народ расстроил меня до крайности.
Уроды придумали, а мой народ подхватил, что Никита Михалков мастер громоздких, временами даже секундами исчерпывающих высказываний на газетные темы, что он, как Стоун, над которым я давеча поглумился на нашем сайте, который кровавый бедлам в Сальвадоре в одноименном фильме показал, чтоб всем было ясно, так, что экран был застлан трупами, и чтоб по союзу двух нежных сердцем били не перочинным, а для верности – гаубицей.
Михалков, на мой вкус, который некоторые люди находят безупречным, вообще не про политику. Он мой покой нарушил изысканным и душераздирающим шедевром «Неоконченная пьеса для механического пианино», про покаяние хорошего плохого парня ввиду растраченных в храпе лет, он влюбил в себя ироничным интеллектом, знанием всех тонкостей периода созревания людей, с которых должно спрашивать многое, но не получается, потому что люди как-то незаметно из учеников вырастают в менторов и мутируют в людишек. Они имитируют деятельность, злоупотребляют эллипсисом, забалтывают главное, читают дерьмовые романы, сношаются с нелюбимыми и пропускают главное в жизни.
А после наступает неутешительная ночь с нещадным рассветом, хихикающим над тобой, и тебе с трудом даются слова, ты избегаешь людей и бежишь туда, к обрыву, чтоб прекратить эту пытку.
В фильме это проделывал Великий Калягин, говоря о котором, трудно избежать одических нот, а в жизни чуть не проделал я.
Михалков незаменим там, где речь про человека, у которого сбито дыхание, который ночью священнодействует над дневником, который непокладист и порывист, для которого адреналин в поиске тех самых ответов.
Михалков человек завышенной сентиментальности, это в «Н. П. Д. М. П.» видно в каждом кадре, он снял это кино про эту рифму, сердцем отстукиваемую. Вздыхать и думать про себя: «Когда же черт возьмет тебя!» и верить, что сегодня, с первыми лучами, все образуется, и тебя полюбят, и твоя любовь кому-то окажется позарез нужна.
Что нам снимают?
Я не кинокритик, благодарение небесам, иначе бы написал о каждом втором российском фильме: «Два с половиной часа мы можем смотреть, как режиссер X сумел найти адекватную форму депрессивной Вселенной, в которой мы живем впавшими в разложение заложниками, являясь людишками, забывшими, что были когда-то чувства под названиями любовь, влюбленность и светлая грусть».
Если уж Павел Санаев, человек тонкой душевной организации (сужу по его душераздирающей и душеполезной книжке «Похороните меня за плинтусом», чудовищно экранизированной режиссером Снежкиным), снимает позор под названием «На игле», где коэффициент художественности ниже точки мерзости, где всякая девушка – проститутка, сыновья избавляются от родителей из-за квартир, закадычники стреляются на пикнике, люди – бесполые мымры, дети похожи на крыс, школьные учителя – закомплексованные садисты, милиционеры – педофилы, а люди в рясах помешаны на дензнаках и употребляют героин…
Можно, конечно, конвертировать в кино собственные неврозы и фобии, но можно это делать, как Вуди Аллен, а можно – как Николай Хомерики (читай: Хлебников, Бакурадзе, Гай Германика, кто там еще?).
Минувшим летом я на дне рождения известного продюсера оказался за столом с каким-то режиссером, чья картина про то, в каком дерьме мы живем, а на поверку – живут он и иже с ним, на ура прошла на «Кинотавре». Я тогда спросил режиссера: отчего дебют его столь беспросветный? Гений отделался абстрактным «такова правда жизни», а потом, обидевшись на мое эмоциональное «пошел ты на… с такой правдой!», эмоционально же возопил: «Зато как снято!» Сильная аргументация.
Там в самом начале девушку, бегущую по снежному полю, настигают менты, она оказывается беременной. После того как менты ее отмутузили, девушка рожает прямо во время допроса…
...Никто у нас не снимает мелодрам. А молодым этого и не надо. Эталоны для них – «Яйца судьбы», Куценко и история про то, как дедушка изнасиловал внучку.
Я выбираю «Список Шиндлера», Шона Пенна и историю о любви. Такой вот я аватар.
Крайности российского кинематографа
Российское кино любит две крайности: оно либо насильно тащит в небеса, либо макает в помойку.
Первое делается неумело, второе – с избыточным удовольствием.
Миндадзе и Иствуд сняли два разных фильма о том, что «ткань существованья прозрачна, как небесный дым»: о том, что есть вершина, а есть преисподняя, причем личная, вдобавок к просто преисподней. Только картина Миндадзе не перехватывает дыхание, а посмотрев негромкий шедевр Иствуда, не могу прийти в себя третью неделю.
«А в садике роса развешивала стразы», но в одну секунду все оборвалось, и детский смех превратился в вопль отчаяния и страха, и стремглав потемнело, и разверзлась зловещая тишина.
Причем в буквальном смысле ничего такого у Иствуда не происходит; но подразумевается.
Неброский, негромкий фильм, а страшный.
И светлый.
После фильма Иствуда разум пусть не кипит, но возмущен, а после фильма Миндадзе – зевнешь и пойдешь дальше.
Герметичность нашего фильма не предполагает неизгладимых впечатлений, и как ты думал до него, что Стронций – это имя римского императора, так и думаешь после.
Слова «Я недоволен фильмом про Чернобыль» будут грандиозным преуменьшением. Миндадзе сказал, что спецэффекты – это пустое, они его не занимают. Конечно, его занимает внутренний мир человека. Но в конечном итоге это обернулось стерильностью и выхолощенностью.
