Сборник - Измерение “Ф”
Если перед глазами цыпленка, едва вылупившегося из яйца, кошка пробежит раньше, чем он увидит наседку, то именно кошку и станет считать цыпленок своей матерью. Это имприн-тинг, могучий инстинкт запечатления первого движущегося образа, увиденного в жизни. Конечно, человек не птенец. С ним посложнее. Но и в долгом, многотрудном нашем человеческом воспитании вот это впечатление, этот перед глазами изо дня в день стоящий образ отца, старшего брата, словом, мужчины формирует мужское поведение. Так повелось от века.
Но… Откуда взяться ей, этой модели мужского поведения, если у поколения, чье детство пришлось на сороковые годы, отцы, дядья и старшие братья в большинстве своем были выбиты войной с фашизмом, а у многих — и войной с народом. Да и потом — тоже было непросто. Идеалом времени были мужчины, горящие на работе. Ради своего дела забывающие обо всем. Оставляющие для себя, для своих детей лишь редкие, случайные часы. Вспомним книги тех лет. Да что тех — и нынешние еще в большинстве своем таковы же! Отцы геологи и моряки, летчики и изобретатели, подвижники, которых дома днем с огнем не сыщешь — в работе они, в деле своем, деле, которому они служат… И главным человеком в семье становится мать, тетка, бабушка, и последняя даже чаще — ведь с эмансипацией мамы тоже становятся геологами да моряками… Преувеличение, метафора? Конечно. Но есть в этом немалое зерно правды. Иначе откуда же было бы столько разговоров о феминизации мужчин, откуда бы взялся популярный еще недавно в наших газетах чуть иронический, но по сути достаточно серьезный призыв: “Берегите мужчин!”? А добавим ко всему этому неблагополучные семьи, на существование которых мы долго старались закрывать глаза. Добавим неполные семьи, матерей-одиночек. И что хуже всего — те семьи, где отцы есть, но они, пользуясь древним выражением, “присутствующие как бы отсутствующие”. Неважно, по равнодушию ли, по неразумию, по отсутствию у них самих мужского воспитания…
А ведь даже девочкам в семье необходим этот отцовский пример, отцовский импринтинг. Что же говорить о мальчиках? И тогда остается надеяться на одно — на искусство.
Говорят, у каждого времени свои песни. Детская литература тридцатых годов воспевала солдата. В воздухе того времени эхо минувших войн сталкивалось с предощущением грядущих, и потому, наверное, такая направленность была естественной. Из каждого мальчишки воспитать гайдаровского Мальчиша-Кибальчиша (это на уровне символа, в героико-романтической традиции). А если в традиции реалистической, то давайте вспомним прекрасный рассказ Леонида Пантелеева “Честное слово” и его героя, мальчика, которого в военной игре сделали часовым — и забыли о нем. Убежали. Но покинуть пост нельзя. И лишь слово старшего офицера освобождает его. Такой часовой был идеалом поколения, ибо из них вырастают настоящие солдаты…
Шестидесятые годы требовали иной песни, героем которой стал бы не солдат, а мужчина. Понятие более емкое, более объемное, ибо оно включает в себя и все солдатские качества, и многое сверх того. Из пантелеевского героя солдат вырастет наверняка. Но он может оказаться и солдафоном. Из крапивинских барабанщиков вырастут мужчины, которые наверняка станут и хорошими солдатами, но в солдафонов заведомо не превратятся никогда. Владислав Крапивин очень тонко уловил, какие песни нужны его времени, нашему времени. И какой этому времени нужен герой.
И здесь мы подходим к еще одному, третьему ключу. Крапивинский герой всегда социально, граждански, человечески активен. Это его имманентное свойство. Казалось бы, что уж тут нового — сколько об этой самой социальной активности пето-писано! Но в том-то и дело, что не только в жизни, но и в литературе, как правило, она лишь декларировалась, эта активность. А на деле ее рекомендовалось проявлять “от сих до сих”. Если ты рабочий, инженер — что же, активно работай, делай свое дело; если ты солдат — активно выполняй поставленную командиром задачу… Ну и так далее. В соответствующих рамках, так сказать. А действительные масштабные задачи — их решать дeq o (о;ґ)лжно тому, кому их решать положено. И они это активно будут делать. А маленькому человечку нечего замахиваться на большие масштабы.
Крапивин берет дважды маленького человека. Дважды, потому что, во-первых, он мал еще ростом и возрастом, этот двенадцатилетний крапивинский герой. Почему именно двенадцатилетний? В повести “Вечный жемчуг”, заключительной части трилогии “В ночь большого прилива”, есть примечательный диалог:
“Он спросил:
— Так сколько же тебе лет?
Я тоже улыбнулся и нетерпеливо сказал:
— Ты же знаешь: всегда двенадцать”.
И по одному тому же, что ему именно двенадцать, он является и маленьким человеком в социальном смысле слова: ведь детям, перед которыми, конечно же, открыто большое будущее, отнюдь не принято доверять участие в больших делах. Их дело — играть и учиться… Но вот этот дважды маленький человек в крапивинских повестях не боится на свои узенькие плечи взваливать ответственность за судьбы мира.
И оказывается, что ничего невозможного в этом нет. Это лишь на первый взгляд кажется, что один-единственный мальчишка или даже группа мальчишек, отряд мальчишек — не сила в огромном мире. Сила они. Потому что чаще, всего нужны оказываются великие силы души, а они одинаково есть у мальчишек и взрослых.
Есть в технике такое понятие — курковый эффект, возможность приложением малого усилия задействовать могучие силы. Тетива арбалета натянута, но надежно удерживается. Однако легкого нажатия довольно, чтобы, звеня, сорвалась она и метнула стрелу на такое расстояние, с такой силой, которая для руки, спустившей курок, абсолютно невозможна. Так и в жизни: если напряжены социальные силы, единственного действия, единого поступка вполне достаточно, чтобы привести их в действие. Правда, для этого, повторяю, должны быть они предварительно напряжены. Но уж так получается в нашем мире, что напряжение это существует всегда. И всегда существует оно в повестях Крапивина. И потому бессмысленного, вроде безнадежного, но гордого (“Да, гордые были мальчики…” — скажет потом один из персонажей) мятежа мальчиков в Морском лицее довольно, чтобы годы спустя отозвался он крушением планов Тех, Кто Велят в романе “Голубятня на Желтой поляне”.
Безоглядное, не терпящее соотнесения с реальными своими возможностями, а потому нередко трагическое, но всегда благородное действие — вот что такое активная позиция крапи-винского героя.
III
Порою Крапивина упрекают (пришлось мне слышать подобные высказывания от любителей НФ, наших “фанов”) в самоповторах, в том, что герои его однотипны. Есть в этих словах правда — они и впрямь во многом родственны друг другу, эти герои. Но есть и неправда. Ведь если присмотреться, окажется, что сквозь повести Крапивина проходит по сути дела один герой, подобно тому как у Хемингуэя “тененте” Генри из “Прощай, оружие!”, Роберт Джордан из “По ком звонит колокол” и полковник Кантуэлл из “За рекой, в тени деревьев” — эволюция одного героя, одного типа характера, хотя это люди разных судеб, вроде бы никак не связанные между собой. Только у Крапивина это не эволюция героя (помните: “Ты же знаешь: всегда двенадцать”), а как бы зондирование этим героем мира в разных направлениях, на разную глубину, но в результате этого зондирования мир ложится на карту во всех хитросплетениях своего рельефа.
И еще — это эволюция самого мира. Потому что от одного произведения к другому мир в них становится все сложнее, все труднее разобраться в богатстве его оттенков — где черное, а где белое. Где добро, а где зло. Особенно если учесть, что существуют и “та тяга к добру, что приводит к несчастью”, и та вечная сила, которая, “стремясь ко злу, свершает благо”.
Борение этих сил и место в нем человека — вот что всегда было и остается в центре внимания Крапивина. И в этом смысле он очень русский писатель, ибо проблемы эти всегда были основным направлением исканий, основной точкой приложения сил русской литературы. Потому что место свое человек может определить здесь не трезвым расчетом — для такого никогда не хватит данных, — а лишь своей нравственной позицией.
Во второй, заглавной части трилогии “В ночь большого прилива” (первая, “Далекие горнисты”, по сути является прологом к двум остальным) зло еще достаточно конкретно. Чтобы разорвать порочный круг, вырвать мир из смуты и взаимной вражды, достаточно убить Канцлера. Даже не совсем понятно, кто он, этот Канцлер не то диктатор, не то просто ключевое звено цепи, само не представляющее из себя ничего особенного… И с задачей своей герой справляется с мушкетерской лихостью: удачный выпад шпагой — и все.
Но уже в следующей повести, “Дети синего фламинго”, ситуация заметно меняется. На первый взгляд кажется, что и здесь достаточно одного простого действия. Надо убить Ящера, злобного тирана острова Двид. Именно для этой цели (правда, с Изрядной долей обмана; правда, не для того, чтобы уничтожить Ящера, но чтобы на примере принесенного в жертву Юного рыцаря доказать, что сделать это невозможно, — но не важно; это интрига, фабула; мы же говорим сейчас о сюжете) и привезен сюда герой. В конце концов после многих приключений ему удается уничтожить Ящера. Жуткий механический монстр, символ извращения достижений научно-технического прогресса, в облаке пара рушится в озеро. И что же меняется? А ничего.
