Как воспитать монстра. Исповедь отца серийного убийцы - Дамер Лайонел

Но если, в конце концов, я смог чувствовать себя менее физически неполноценным, мое чувство интеллектуальной неполноценности оставалось очень глубоким и тревожным.

И отец и мать были школьными учителями, и они несли систему ценностей школьных учителей. В их картине мира критерием правильности выбранного пути, да и просто общей компетентности была хорошая школьная успеваемость.

Но я был обычным учеником, медленно учился, особенно по математике. Начиная с первого класса, мои родители пытались помочь мне в учебе, дополнительно занимаясь дома. Мой отец потратил на эти занятия бесчисленное количество часов. Мама тратила почти столько же времени на изготовление карточек-перевертышей по сложению и вычитанию, умножению и делению, а также на постоянные викторины. Идея, которую я развил, заключалась в том, что я должен был «переусердствовать» во всем, и что если я этого не сделаю, то я буду неудачником. Другие дети могли бы быстро сориентироваться, но я чувствовал, что мне не так повезло.

Хотя мама никогда не хотела этого и только пыталась помочь мне, в те ранние годы меня переполняло чувство личной некомпетентности. Это стало еще более очевидным благодаря ее экстраординарной способности самоутверждаться, брать на себя ответственность за происходящее. Однажды она отругала моего тренера по бейсболу в Младшей лиге перед всей командой за то, что он не поставил меня на подачу. Это был сильный и командный личный стиль, который иногда демонстрировался в «Каб Скаутс» [19] и других мероприятиях. По сравнению с такой силой я, естественно, считал себя слабым и неумелым. Неудивительно, что в результате у меня начало развиваться чувство почти полного бессилия и зависимости.

Однако еще более красноречивой была склонность моей матери заканчивать дела за меня до того, как у меня появлялся шанс завершить их самостоятельно. Я начинал какое-нибудь дело, медленно работая над ним, как я всегда делал, и вдруг появлялась моя мать и несколькими быстрыми движениями, мысленными или ручными, заканчивала его за меня. Несмотря на то, что этот жест был сделан с любовью и заботой, он сильно укрепил мое представление о себе как о медлительном и неумелом человеке и заставил меня усомниться в своей способности что-то делать, доводить до конца, выполнять даже самые простые задачи. Я думаю, что для того, чтобы действовать против моего собственного разъедающего и приводящего в бешенство чувства слабости и неполноценности, я начал тяготеть к насилию.

В подростковом возрасте я начал делать бомбы.

Еще учась в старших классах, я заказывал по почте определенные химикаты, которые были слишком опасны, чтобы их можно было включить в набор химии в универмаге. Когда они прибыли, я смешал их во взрывоопасную смесь, которую можно было привести в действие ударом, то есть, бросив ее или уронив. Затем я высыпал взрывчатый порошок в самодельную картонную трубку с картонным дном.

Одну из получившихся в итоге адских машин я использовал, чтобы сбить мальчика с велосипеда. Другую я отдал Тому Юнгку и он бросил ее с лестницы на третьем этаже школы. Взрыв был настолько громким, что группа учителей и директор собрались в коридоре, удерживая учеников на случай, если взрыв повторится. Школьное начальство так и не узнало, кто изготовил или применил бомбу, но ученики прекрасно все знали и я купался в лучах славы и какого-то опасливого уважения — ведь я смог создать такое мощное оружие.

Конечно, многие подростки творят подобные опасные глупости, но я отдаю себе отчет в том, что создавал и использовал эти бомбы в очень мрачном расположении духа. Это было вызвано потребностью самоутвердиться, чувствовать себя тем, от кого исходит опасность, а не жертвой. Я был измучен чувством физической и интеллектуальной неполноценности, и бомба дала мне отличное чувство контроля. Угрожая использовать его и демонстрируя готовность использовать его, я мог бы дать миру понять, что со мной шутки плохи, что я не слабый, тупой, тощий коротышка, каким они меня представляли. Бомба сделала меня грозным, и при этом она также сделала меня «видимым». С бомбой я больше не был безликим ничтожеством.

С годами, конечно, я отложил свои бомбы в сторону. Я нашел другие способы самоутвердиться и контролировать других людей. Я разработал другие, менее опасные стратегии, но временами даже они казались мне не менее отчаянными, чем предыдущие, не менее вызванными чувством неполноценности и неистовой потребностью контролировать каждый аспект своей жизни. В молодости я стал качаться, чтобы обрести физическую силу. В колледже я неустанно получал одну степень за другой, пока, наконец, не получил степень доктора философии, свою претензию на интеллектуальную мощь. С помощью этих средств я вырвался из детства, оставив бомбы и гипноз позади, как забытые игрушки.

Естественно, сейчас под печатью жизни моего сына эти образы детства часто возвращается ко мне. Но уже не невинно. Сейчас мои детские воспоминания заперты в той же мрачной камере, что и у Джеффа, погружены в тот же неизбывный ужас, омрачены теми же вопросами. Когда я мечтал об убийстве, делал бомбы и гипнотизировал молодую девушку, дрожала ли моя рука у двери комнаты, в которую позже вошел мой сын? Когда я терялся в фокусах, в песнопениях и заклинаниях, было ли это чем-то иным, кроме мальчишеского увлечения неизвестными вещами? Когда я подключил провод к дивану в своей гостиной, чтобы нанести сильный удар током любому, кто сядет на него, было ли это просто розыгрышем? Были ли все эти и многие другие вещи не более чем обычными детскими мыслями и действиями, или некоторые из них были ранним проявлением чего-то опасного во мне, чего-то, что, возможно, в конце концов привязалось к моей сексуальности и при этом превратило меня в мужчину, которым стал мой сын?

Сейчас бывают моменты, когда я вспоминаю еще один эпизод из детства моего сына. Это было на Хэллоуин, Джеффу было около четырех лет. Джойс вырезала лицо на тыкве и когда дошла до рта, предложила «сделать счастливое лицо», то есть вырезать улыбку. Но Джефф внезапно вспыхнул.

— Нет, — закричал он, — я хочу злое лицо.

Джойс мягко попыталась отговорить его.

— Нет, Джефф, давай изобразим улыбку, — сказала она.

Но Джефф и слышать об этом не хотел.

— Нет, — яростно закричал он, — я хочу злое лицо!

— Но приятное лицо было бы лучше, Джефф, — сказала ему Джойс.

— Нет, — сердито закричал Джефф. Он начал колотить кулаком по столу, его голос был высоким и яростным. — Нет, я хочу злое лицо!

Иногда, когда я вспоминаю тот случай, я удивляюсь, каким чудом это злобное лицо, каким бы символичным оно ни было для всего безумно злого, было не мной.

Глава 11

Приговор

Суд над Джеффом закончился в пятницу, 14 февраля 1992 года. В своем заключительном слове Бойл еще раз попытался показать, что, хотя Джефф и совершал ужасные поступки, он совершал их в состоянии безумия. Бойл утверждал, что, хотя он знал, что натворил, он не мог себя контролировать. Прокурор, конечно, опротестовал заявление защиты о невменяемости как уловку, с помощью которой Джефф мог избежать ответственности за свои преступления.

В субботу, 15 февраля, в начале пятого мы с Шери вернулись в зал суда, чтобы выслушать вердикт присяжных. Зачитывался пункт за пунктом и вердикт оставался прежним. Джефф не страдал никаким психическими заболеваниями, и потому способен нести полную ответственность за свои преступления.

Дамер в зале суда

Раздались одобрительные возгласы со стороны семей жертв, а также других людей в зале суда. Мы с Шери сидели молча, стараясь сохранять невозмутимые выражения лиц.

Несмотря на напряженность поначалу, наши отношения с семьями жертв улучшились за предыдущие две недели. Однажды, во время перерыва в слушаниях, миссис Хьюз, мать Тони Хьюза, обратилась к нам, заверив нас, что она не держит на нас зла, что она не винит нас за то, что сделал Джефф. Мы с Шери обняли ее и выразили наше огромное сочувствие по поводу того, что случилось с ее сыном. В дополнение к миссис Хьюз, Преподобный Джин Чэмпион, также обратился к нам, пытаясь преодолеть разрыв между нами и семьями жертв.