Василий Ставицкий - Тайные страницы истории
В тот же день Ильинский написал Горькому письмо. В нем говорилось:
«…Я не буду говорить обо всем, что я пережил за годы советской власти и что переживаю сейчас, находясь в который уже раз в подвалах Лубянки. Это, поверьте, — настоящий кошмар, не поддающийся описанию. Здесь я — никто. И моя участь никого из чекистов не волнует. Они видят во мне лишь врага народа. В процессе следствия их интересует лишь один вопрос: как бы упрятать меня в тюрьму.
В последнее время я не чувствую, что живу в родной для себя стране. Как будто я в ней совершенно чужой. И кто-то посторонний постоянно словно подсказывает, что мне надо быть чрезвычайно осторожным и бдительным, даже в своих мыслях, не говоря уже о выражаемых словами суждениях.
Впрочем, удивляться этому не приходится: НКВД активно используется по приказу свыше. Иногда даже для решения вопросов во внутрипартийных спорах. Но, к сожалению, страдают от этого ни в чем неповинные люди… Возможно, я тоже стану жертвой НКВД, но хотелось бы, Алексей Максимович, чтобы Вы помогли мне избежать незаконного ареста и тюрьмы».
Это письмо было конспиративно передано Ильинским на первом же свидании с женой, а та доставила его Горькому. Алексей Максимович пообещал помочь и написал на имя Г. Г. Ягоды (после смерти Менжинского он стал наркомом внутренних дел) ходатайство. Ягода «с вниманием» отнесся к просьбе Горького и на его заявлении наложил такую резолюцию: «Пусть Ильинский живет пока на воле, но из поля зрения его не выпускайте».
Через некоторое время Ильинского действительно выпустили на свободу, а имевшиеся на него материалы вскоре были пересланы из центрального аппарата в управление НКВД по Московской области. Произошло это сразу после рокового для судеб миллионов советских людей февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года, в тот момент, когда в столичное управление был спущен чудовищный документ о выделении дополнительного лимита на арест в количестве 5000 человек по первой категории (враждебные элементы, подлежащие немедленному аресту и рассмотрению дел на «тройках» с последующим расстрелом) и 30 000 человек — по второй категории (все остальные, менее активные враждебные элементы). Затем эти цифры разбрасывались по городским и районным аппаратам НКВД. Задание Центра требовалось выполнять. И оно выполнялось: если ты выходец из дворян, помещиков или буржуазной интеллигенции, значит — враг народа! А если у тебя есть друзья-единомышленники, значит, это одна шайка, то есть контрреволюционная группа или антисоветская организация право-троцкистского толка. Ну а дальше уже шла постановка самого обычного судебного спектакля — выбивались клеветнические показания друг на друга, после чего особым совещанием или «тройкой» выносилась высшая мера наказания — расстрел.
С Ильинским, отнесенным к первой категории «лимитчиков», поступить так не осмелились — очень уж известная среди столичных оперов и следователей личность: сколько бы его ни арестовывали, а ему… все нипочем. Лишь через некоторое время, когда из Щекинского райотдела поступили в Москву данные о заведении дела на яснополянскую «контрреволюционную группу», то в нее постарались «затолкнуть» и лимитчика первой категории Ильинского, поскольку он тоже работал ранее директором Дома-музея Л. Н. Толстого. И вот 31 августа 1937 года, как и пятнадцать лет назад рано утром, в дверь его квартиры раздался громкий стук. За четыре предыдущих ареста Ильинский очень хорошо изучил тактику оперов и сразу понял, что это опять его «друзья». Они провели санкционированный обыск, который длился целых три часа, изъяли много ценных редких книг, таких, как «О должности человека и гражданина», изданной по велению Екатерины II всего в нескольких экземплярах; «Почему я перестал быть контрреволюционером»; «Дело Корнилова» Керенского; «Мысли и находки» Ястребцова; «Декабристы»; путеводитель «Ясная Поляна» 1928 года под редакцией самого Ильинского, а также более десяти папок его научных работ и адвокатских дел царского времени.
В обвинительном заключении, приобщенном к его пятому по счету уголовному делу, сказано:
«…Ильинский входил в контрреволюционную группу, которая, используя свое должностное положение и общение с посещающими Ясную Поляну иностранцами (туристами и сотрудниками диппредставительств), предавала интересы советского государства; распространяла гнусную клевету о советской власти; высказывала террористические намерения в отношении руководителей ВКП(б) и правительства; вела пропаганду о том, что большевики совершенно не заботятся о простых людях.
Кроме того, члены этой группы, вдохновляемые и поддерживаемые эмигрантами из рода Толстых, не признают прав советской власти на усадьбу Л. Н. Толстого в Ясной Поляне…»
Когда это обвинительное заключение зачитали Ильинскому, он попытался улыбнуться, но удар «компромата» оказался настолько внезапным и сильным, что улыбки у него не вышло. А когда следователь задал вопрос, сколько раз он арестовывался, Игорь Владимирович, потрясенный набором почти всех статей УК РСФСР, включенных в обвинение, сразу не смог даже ответить и лишь спустя минуту, когда ему более громко и со злобой повторили этот вопрос, он как-то отрешенно ответил:
— Много и безосновательно…
— А сколько именно?
— Трижды при царизме… Два раза — при Дзержинском, один раз — при Менжинском, затем при Ягоде и вот сейчас в восьмой раз — при Ежове…
— Теперь можете быть уверенным, что это — последний ваш арест, — ответили ему. — И учтите, никто вам после этого не поможет.
Ильинский намек понял: ожидать ему поддержки неоткуда—Горького в живых уже нет, а Артузов был в то время назначен заместителем начальника Разведупра Красной Армии.
И словно в подтверждение этой догадки прозвучало снова грозное предупреждение:
— Никаких контактов — свиданий и переписки — у вас ни с кем не будет. Вы будете иметь теперь дело только с нами!
Ильинский невозмутимо ответил:
— В таком случае я отказываюсь иметь дело с вами. Никаких показаний вы от меня не получите!
Стул под следователем жалобно заскрипел.
— Никуда ты не денешься, — перешел он на «ты». — Тот, кто попал на наш конвейер, рано или поздно признается во всем.
— Но это же произвол!.. Я буду жаловаться…
Следователь вскочил было со стула, хотел закричать, что все это фигня, но вовремя одумался: так ведь и самому можно попасть «на крючок», поскольку некоторые допросы арестованных прослушивались руководством. Взяв себя в руки, он опустился на стул и уже спокойным тоном обронил:
— Это ваше право. Отведите его в камеру.
Той же ночью Ильинский написал большое заявление прокурору Союза ССР, утром передал его одному из знакомых охранников, который работал ранее сторожем в Ясной Поляне, но тот, видимо, напуганный массовыми расстрелами ни в чем не повинных людей, не решился вынести письмо из следственного изолятора и, дабы не подвергать себя опасности, подкинул его под дверь начальника райотдела НКВД. После этого случая Ильинского не вызывали больше на допросы и даже перестали переводить из одной камеры в другую. Само же заявление на шестнадцати страницах без каких-либо пометок и резолюций оказалось подшитым в уголовное дело. Вот один из фрагментов этого заявления:
…..Если принять во внимание, что по образованию и прошлой своей деятельности я — юрист, адвокат, то хотел бы заявить Вам о том, что предъявленное мне обвинение это формальный момент, и он меня мало интересует. Я больше заинтересован в том, чтобы была выяснена моя личность, как этого требует уголовный кодекс. Считаю, это значительно ускорило бы и облегчило задачу следствия, а вместе с тем, по глубочайшему моему убеждению, развеяло бы всякие подозрения о моей причастности к какому бы то ни было преступлению. Тем более по политическим мотивам и с каким-либо умыслом. А без умысла, как Вам известно, вообще не может быть политического преступления…»
Находясь в полной изоляции, Ильинский полагал, что его заявлению, очевидно, дали ход, ведется разбирательство изложенных в нем фактов. Но увы! Через полтора месяца его снова вызвали на допрос. Молодой помощник оперуполномоченного А. И. Тимаков обвинял его в том, что в бытность директором Дома-музея он не стремился показывать жизнь и деятельность Л. Н. Толстого с позиций марксизма-ленинизма, при ведении экскурсий не упоминал о ленинской критике Толстого, если же и давал цитаты из статей Ленина, то только те, в которых положительно оценивалась роль великого писателя, что экспозиции музея пополнялись материалами, пропагандировавшими толстовщину.
В своем новом заявлении от 12 сентября 1937 года на имя начальника Щекинского РО УНКВД Ильинский отмел предъявляемые ему обвинения, показал их полную несостоятельность, но его протест никому уже не был нужен: райотдел НКВД выполнял приказ, полученный свыше по дополнительному лимиту. Кончилось все тем, что рассмотрение его дела было вынесено на заседание «тройки» в Туле.
