Мэлор Стуруа - С Потомака на Миссисипи: несентиментальное путешествие по Америке
6 января
Сегодня я снова на улице Евклида, № 1346. Митча час назад привезли из госпиталя. Он сидит передо мной в глубоком кресле, закутанный в теплое одеяло. На ногах Митча толстые вязаные носки. Он «утеплен» со всех сторон, и тем не менее ему холодно, его знобит. Лицо белое, как только что впервые за зиму выпавший в Вашингтоне снег, но в глазах жизнь — вызов и скорбь одновременно.
В комнате, где он голодал десять дней (еще два дня Митч скрывался в других местах), все по-старому. Нетопящийся камин, заставленный рождественскими открытками, все еще не разобранная новогодняя елка, все тот же плакат на стене: «Никто не имеет права хранить исключительно для себя то, что ему не нужно и в чем нуждаются другие. Папа римский Павел VI». Митч попытался было напомнить эти слова церковникам, и вот что из этого получилось. Да, все здесь по-старому, вот только два новых плаката в проходе. «Никакого ядерного оружия!» — требует один. «Производство ядерного оружия — преступление!» — утверждает другой. И Митч стал старше и мудрее на двенадцать голодных дней. А в остальном все как было.
— Митч, как вы расцениваете итоги вашей голодной забастовки? — спрашиваю я.
— Начиная ее, я преследовал две цели — или заставить церковь святой Троицы раскошелиться в пользу бедных, или же публично разоблачить ее лицемерие. Откровенно говоря, я знал, что первая цель недостижима, что далее моя смерть не разжалобит прелатов. Один из них заявил мне: «Мы хотим свободно распоряжаться своей жизнью и своими действиями». Но, по сути дела, они признают лишь один вид свободы — свободу подавлять неимущих. Их отношение ко мне — своеобразный постскриптум к этой «свободе», не более. В создавшейся ситуации моя смерть теряла активный смысл. Она была бы лишь подарком для врагов.
Митч еще плотнее кутается в одеяло, поджимает под себя по-турецки ноги, осведомляется, хочу ли я кофе, и продолжает:
— Но вот вторая цель, по-моему, достигнута. О нашей борьбе заговорили. Заговорили и о черствости церкви. А главное, внимание общественности было привлечено к проблеме нищеты в нашей стране. Даже газеты вынуждены были написать об этом. А с ними такое, как вам известно, нечасто случается.
— Что разъярило больше всего отцов церкви — то, что вы покусились на их казну, или то, что бы заставили их публично саморазоблачиться?
— Несмотря на всю их скаредность, разумеется, второе. Для них потеря лица страшнее потери долларов. Доллары — дело наживное, а вот как быть с лицом, с которого сброшена маска? Представьте себе, например, преподобного Инглиша, проливающего слезы по поводу голода и нищеты, скажем, в Латинской Америке или Африке. А как у нас дома? — могут спросить его верующие. Как будет он теперь проповедовать заповеди «Не убий» и «Не укради»? Ведь церковь, похваляющаяся своим гуманизмом, обрекла меня на смерть, а вот мои друзья, которых заклеймили фанатиками, даровали мне жизнь. «Не укради»... Но ведь они за органом не видят человека и заботятся о зданиях куда больше, чем о людях!
— А какую позицию заняли официальные власти в вашей конфронтации с церковью?
— Позицию Понтия Пилата. Они сделали вид, что сие их не касается. Ведь у нас церковь отделена от государства, мы светская республика. — Митч иронически улыбается. — Правда, они посылали за мной полицию, и друзьям пришлось похитить меня через крышу. Да вот еще вновь избранный мэр Вашингтона Мэрион Бэрри навестил меня в госпитале. Впрочем, его визит был тоже чисто светским. Никаких обещаний.
Речь заходит о действенности методов борьбы, к которым прибегают Митч и его соратники. Митч считает, что дело не в методах, а в массовости.
Вот если бы голодовку объявило сто человек, а не один...
— Вы думаете, что тогда прелаты пошли бы на попятный?
— Не уверен, но возможно. Во всяком случае, резонанс и возмущение были бы куда шире и глубже. Когда мы начинали движение протеста против агрессии во Вьетнаме, никто не верил в его успех. Но когда оно стало массовым, нам удалось свалить Джонсона. И вы, коммунисты, были в меньшинстве, когда начинали революцию...
— Да, но агрессия во Вьетнаме и царизм в России были побеждены не голодовками.
— Согласен. Но и действия одиночек весьма важны. Мы как бы охраняем, оберегаем тлеющий огонек, пока другие не поднесут хворост и не раздуют пламя.
Митч умеет делать и то и другое. Несмотря на большой упадок сил, он намеревается нагрянуть на церковь святой Троицы.
— В одиннадцать тридцать, к главной утренней мессе. Мы еще поборемся, — говорит мне на прощание с неожиданной бодростью в голосе этот Дон-Кихот с улицы Евклида.
Вашингтон.
1979 год
Фашисты
Вашингтон. Инфант-сквер. Угол 9-й стрит и Конститюшн-авеню. Уютная зеленая лужайка. Хоровод деревьев, густые кроны которых отбрасывают тени, столь дефицитные в это жаркое, душное, безветренное июльское утро. Еще выше над деревьями нависли монументальные здания Смитсоновского музея естественной истории и Национальной галереи искусств.
На лужайке копошатся люди. Они привезли в «пикапах» продолговатый складной помост и сейчас заняты его установкой. Одни драпируют его бумагой, другие налаживают микрофон н динамики, третьи водружают плакат. С обеих сторон плаката свисают американские звездно-полосатые флаги. Надпись на полотнище плаката гласит: «Национал-социализм — это для белого человека». И свастика. Черная, жирная свастика.
Свастика красуется и на нарукавных повязках людей, устанавливающих помост. Свастика, заключенная в овальный значок, поблескивает на их груди. Люди одеты в коричневые рубашки при черных галстуках. Черные брюки перехвачены двойными ремнями с громадными медными бляхами. На ремнях болтаются связки ключей, как у тюремщиков. Карманы брюк оттопыриваются от слезоточивых шашек, кастетов, каучуковых дубинок. Ноги людей обуты в тяжелые черные башмаки с крагами-шнуровками. Почти все они в черных очках и черных перчатках.
Наконец помост установлен, плакат водружен, микрофон включен. К нему подходит здоровенный детина с чубом белесых волос. Он постукивает ногтем указательного пальца по мембране, посвистывает в нее и, убедившись, что микрофон дышит, с надсадом объявляет об открытии митинга «национал-социалистской партии белых людей».
Сами «белые люди» — отныне мы будем называть их просто фашистами — в коричневых рубашках и черных штанах окружают со всех сторон помост и застывают в классических позах своих гитлеровских предтеч — ноги в башмаках и крагах несколько раздвинуты, руки в перчатках или скрещены на груди, или заложены за спину, взгляд сквозь очки неподвижно устремлен в пространство.
Согласно листовке, которую сунул мне в руки один из фашистов, повестка дня митинга такова: первый вопрос — почему упаднической системе, которая правит Америкой, не суждено пережить XX век; второй вопрос — почему и как должны бороться белые против негритянской революции; третий вопрос — почему евреи способствуют распаду и гниению белого общества; четвертый вопрос — почему именно национал-социализм является единственным путем к миру, социальному единству, к экономической справедливости и расовому самосохранению в Америке.
В самом деле, почему?
Для ответа на эти «почему» чубатый детина предоставляет слово «идеологу» партии Вильяму Пирсу. Голос его дрожит от благоговения, когда он произносит это имя и в особенности припаянный к нему титул «доктора физики».
Из-за деревьев выходит человек лет тридцати пяти — сорока. В отличие от других на нем обычный серый костюм и белая рубашка. Ведь он «идеолог», а не рядовой громила! Ах, вот каков он, мистер Вильям Пирс, призывавший к физической расправе над сенаторами, проголосовавшими за поправку Купера — Черча, и потребовавший «всадить пулю между глаз сенаторам Фулбрайту, Хэтфилду, Макговерну, всей этой прогнившей банде...»! Разумеется, мистер Пирс не собирается приводить приговор в исполнение собственными руками. Он доктор физики, а не физических расправ, «идеолог», а не палач. Да он и не сможет — даже если захочет — попасть между глаз своим жертвам. Он ужасно близорук. Недаром вместо стандартных черных очков на нем окуляры с выпуклыми, словно от базедовой болезни, линзами.
Черную работу будут делать парни в черных перчатках. Ну хотя бы вот эти, что окружают помост, на котором кликушествует Пирс. Я пытаюсь рассмотреть их лица, проникнуть в их мысли. Почему они пришли на Инфант-сквер? И как дошли до фашизма?
В самом центре цепи коричневорубашечников, под самой сенью микрофона и плаката со свастикой, стоят два худощавых паренька. Откровенно говоря, я не верил, что такие фашисты действительно существовали или существуют. Мне казалось, что они порождение плохой кинематографии, гомерически упрощающей врага, упрощающей до карикатурного неправдоподобия. Но эти волчата словно сошли с экрана. Они скрежещут зубами в пароксизме какой-то иррациональной злобы. Вены на лбу угрожающе вздулись. По лицам то и дело пробегает судорога. Когда толпа, собравшаяся вокруг них, начинает шикать на оратора, парни принимают исходную позицию каратэ, сжимают кулаки и начинают дрожать, как гончие на стойке. Они обливаются потом и брызжут слюной. Из их впалых грудных клеток время от времени вырываются какие-то нечленораздельные звуки. Даже прохаживающийся по рядам коричневорубашечников чубатый детина с опаской косится на них, хлопает их по плечу, вытирает с их перекошенных лиц пот и слюни, шепчет им на ухо нечто успокоительное. На мгновение парни стихают и начинают бессмысленно озираться. Но еще через мгновение отдаются новому приступу бешенства. Фанатики? Безусловно. Но что их сделало такими? Физическая неполноценность, не позволявшая давать сдачи своим более сильным одноклассникам и вытекающая отсюда страсть к револьверу, уравнивающему хилых и мускулистых? Чтение комиксов и «Майн кампф»? Неудачная попытка поступить в колледж? Желание одним махом стать «хозяевами жизни?? Кто знает. Их прыщавые лица выдают половую незрелость. Но сами они уже созрели для проповедей доктора Пирса.
