Николай Лесков - Статьи, предположительно написанные Лесковым
Доказывают далее, что знать разговорно чужие языки нужно для заграничных путешествий. Да нужно ли? Много писали и говорили против нашего обивания порогов в заграничных передних, постоянно обращались ко всем пяти внешним и бесчисленным внутренним чувствам наших вечно странствующих космополитов; но в том-то и беда, что внутренних чувств этих, как-то: национальной гордости, уважения к финансовым средствам страны и т. п., по тщательной справке, не оказалось. Даже пример — это излюбленное нашему попугайскому сердцу средство убеждения, — и тот ни на волос не убеждает. Кажется, ведь ясно, что если кровный английский аристократ — лорд — преблагополучно и, главное (чего у нас нет), преполезно путешествует по целой Европе, не унижаясь заранее до рабского усвоения парижского и других произношений, а только справляясь со своим «гидом» и безжалостно, не краснея даже, коверкая не свойственные его родному языку слова и звуки, если он всюду находит себе английский отель, английские газеты и по-английски говорящую прислугу, если он, при всем этом, пользуется таким уважением, какое нам, русским, и не снилось, то ясно, повторяю, что мы должны подражать англичанам, тем более, что берем же их, хотя и не всегда удачно, за образец себе относительно пробора на затылке, бездушной чопорности, кургузых пиджаков, бревенных подошв на сапогах и т. д. Нет, мы и здесь непоследовательны и подражаем этому образцу не до конца, то есть не говорим на одном своем родном языке и не относимся так легко к иностранным, как англичане… Всякий, затем, доподлинно знает, что из 10-ти долбящих, до кровавого пота, разнообразные «discours и conversations»[28] 9-ть никогда не поедут за границу, посланниками не будут, при дворе — также, встречать какого-нибудь хвастунишку-болтуна Дюма в своих родовых или благоприобретенных «Алешках» или в богоспасаемом граде Туруханске им не придется, и — о, всесветная рутина! все-таки склоняют, спрягают, заучивают вокабулы, подвергают самой тонкой культуре свое носовое отверстие, свои губы, свою гортань. Что же теперь сказать о нашем, так называемом нижегородско-французском языке? Русские барышни создали свой особый язык, «прелестный» язык, без правописания, без грамматики, язык, выражаться на котором не захотел бы последний британский крестьянин, но который в провинциальных салонах, на гуляньях, в магазинах, церквах выдается и принимается за доказательство «утонченного благовоспитания и высшей цивилизации». Плачевная и смешная черта! Стыд, срам, унижение для образованной русской женщины заменять чистый и богатый язык родины коверканным или вообще французским, которого она никогда не будет ни знать, ни чувствовать так, как можно было бы знать и чувствовать свой отечественный язык! Пресмешно видеть, как сойдутся двое русских и начинают взаимно ломаться на чужеречии. Для чего? «Образованности» ради!? Можно держать пари, что в этой странной потехе они наполовину не понимают ни себя, ни друг друга, потому что, когда они перебрасываются словами, задолбленными вне житейской действительности, не прилагающимися к коренному русскому их быту и которых настоящего значения, силы они, следовательно, прочувствовать не могут, — внушения их всегда не соответствуют вполне их мыслям. Они механически повторяют друг другу условленные фразы, а не говорят сознательно, как должны говорить существа разумные. Но иногда делают, впрочем, более, по-видимому, дельные ссылки на историческую законность употребления, например, французского языка. Это, — а равно вопрос о целесообразности обыкновенного у нас обучения детей нескольким языкам сразу, — будет предметом следующей нашей статьи.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 13-го МАЯ
Одиннадцатого мая, в воскресенье, на Александрийском театре снова была дана мольеровская «Школа мужей» и прошла снова при единодушнейшем внимании и восторге публики. Спорщикам, настаивающим на том, что классический репертуар устарел и не годится для нашего времени, успехом мольеровских пьес, поставленных на нашем театре в приезд г. Шумского, дается новый повод к заключениям, которыми они могут поддерживать свои аргументации, но для всей публики отныне очевидно, что Мольер еще очень может занимать ее, если… его будет кому исполнять на нашей сцене. Из наших петербургских артистов, разыгрывавших «Школу мужей» вместе с г. Шумским, опять отличалась бесподобною и тонкою игрою г-жа Лелева, все более и более овладевающая самыми живыми симпатиями публики наперекор всем судьям, с тупою упорностью не благоволящим этой многодаровитой артистке за рампою. После игры г-жи Лелевой, удостоивавшейся особливых вызовов и громких аплодисментов, следует также упомянуть о г-же Стрельской, которая из маленькой роли служанки Лизеты сделала презаметную рольку и на четырех или пяти всего речах заставляла не раз себе аплодировать. У г-жи Стрельской положительно большое уменье играть роль субреток, и, вероятно, она могла бы хорошо играть и другие роли с лукавинкою. Мы говорили «вероятно», конечно, по предположениям, но ведь по одним предположениям же говорилось, что и у г-жи Лелевой есть дарования не водевильные лишь, как это издавна утверждалось за этою артисткою во вред развитию ее способностей и таланта, завоевывающих себе все более и более видное место. Пожелаем и г-же Стрельской… терпения и терпения, без которого ничего не возьмешь у нас, при наших театральных порядках. Замеченною и почтенною общественным вниманием легче уж даже сидеть у моря и ждать погоды, а впроголодь русским дарованиям и талантам жить, верно, на роду написано… Слухи носятся, что театральная диета, на которой держит Александринский театр г-жу Лелеву, столько одолела эту почтенную артистку, что и она, будучи окончательно не в силах более существовать на семьсот рублей производимого ей годового жалования, колеблется между любовью к здешней сцене и предложением ей жалования в несколько тысяч от одного провинциального антрепренера. Можно, конечно, пожалеть, если почтенная артистка не вытерпит и оставит столичную сцену по недостатку средств к существованию, но упрекать ее будет непозволительно. Нельзя же в самом деле жить, когда не на что жить! В старой немецкой хрестоматии для детей выражена одна роковая истина: «Man muss essen und trinken, um das Leben zu erhalten»,[29] а актеров, как и соловьев, басни не питают… Интересно бы знать: кто из французских актеров Михайловского театра получает по семисот рублей в год и что те люди делают для пользы сцены, сравнительно с г-жою Лелевою или с г-жою Струйскою, которой едва дали 5 р. разовых, или с г. Петровским, в котором, пока он сидит на экваторе полной безнадежности, уснули и замерли силы, подававшие добрые надежды?
ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ В АМЕРИКЕ
С тех пор, как Нью-Йорк стал одним из величайших городов и число совершающихся в нем преступлений начало достигать очень большой цифры, здесь явилась надобность в тайной полиции. Открытая полиция была бессильна, чтобы следить за людьми, за которыми не следить невозможно. Тогда частию из любви к искусству, а частию в видах заработка начали образовываться целые частные общества сыщиков. Люди, группировавшиеся в эти общества, делали себе специальностью открытие преступлений какого-нибудь одного рода. Все члены подобных обществ очень хорошо знакомы со всеми ворами и сыщиками в городе; они знают все воровские притоны, знают, куда воры сбывают вещи, и всегда очень успешно могут уследить за подозрительным человеком. Наблюдателям этим удаются нередко открытия довольно трудные, но если принять в расчет все их средства и их связи с миром мошенников, то можно сказать, что они все-таки еще слишком мало открывают. Дело в том, что их собственная честность также подлежит некоторому сомнению. Здешние сыщики, если служат казне, получают по 3 доллара в день, а если находятся в найме у частных обществ, то получают по 6 долларов. Вознаграждение, конечно, не Бог весть какое, а между тем все эти господа живут необыкновенно роскошно и в скором времени составляют себе даже и довольно значительные состояния. Обыкновенно, если совершено какое-нибудь крупное мошенничество, они находят украденные деньги или вещи и возвращают их собственнику; но требуют с него весьма значительный процент в свою пользу. Если же украдено немного или владелец скупится на процент за отыскание, то его вещи так и пропадают. Между здешними сыщиками есть большие доки. Иному из них достаточно указания самого мелкого, ничтожного обстоятельства, чтобы напасть на след преступления и идти к открытию виновных, как по-писаному. Однажды из кладовой одного торговца шелком было украдено значительное количество его товара. Воры проделали отверстие в стене старого заброшенного дома, граничившего со складочным местом, где лежал шелк, и преблагополучно перетаскали весь этот товар. Следов, куда делся шелк, не было никаких. Дело было ведено так ловко, что не осталось ни малейшего подозрения, по которому можно было бы открыть преступников. Сыщик, взявшийся за это дело, нашел около пробуравленной стены пуговку необыкновенной формы; он поднял ее и через несколько дней отыскал человека, на куртке которого были именно такие пуговицы и одной недоставало.[30] Человека без пуговицы арестовали, он сознался в воровстве и указал, где был спрятан шелк. В другой раз сыщик еще неожиданнее открыл одно убийство. В парке Бруклина был убит какой-то иностранец; убийца оставался совершенно неизвестным, но около места, где был найден труп, нашли также разрезанную перчатку, и она-то послужила поводом к открытию виновного. Сыщик поднял ее и потом пошел на пристань, от которой в то время отходил пароход в Италию. Из числа лиц, провожавших отъезжающих, он обратил особенное внимание на одного человека с лицом, выражавшим сдерживаемое страдание и с необыкновенно большими перчатками на руках. Сыщику показались подозрительны эти не в меру большие перчатки: верно, руки у этого господина поранены, и… может быть, что он принимал участие в недавнем убийстве, при котором у кого-то была разрезана перчатка. Сыщик его арестовал, снял с него перчатки и увидел на руке его рану, приходившуюся вровень с разрезом на найденной у трупа перчатке. Арестованный действительно оказался убийцею. Успех сыщиков в открытии преступников заставляет многих частных лиц обращаться к их услугам. Их же очень часто здешние ревнивые дамы нанимают для наблюдения за своими склонными к измене супругами и через них открывают и предмет преступной страсти своих спутников жизни, и все тайны их любовной интриги. В других случаях к ним же обращаются и мужья, желающие развестись со своими женами и усиленно выискивающие удовлетворительный в глазах закона предлог к начатию дела о разводе. Наемный сыщик следит за дамою неутомимо и зорко, и наконец-таки, подкараулит ее на чем-нибудь таком, что в глазах фарисейского пуризма может казаться… странным, неловким, предосудительным… Супругу только и нужно. Нужен пустой повод, за который бы пиявка-адвокат мог зацепить свой подьяческий крючок, а там и пошла писать! Благородный гражданин свободнейшей страны в мире поведет тяжбу и, не останавливаясь ни перед чем, доведет дело до разрыва, при помощи скандала, того самого союза, которым он добровольно связал себя. Сыщики всех больших городов находятся между собою в постоянных сношениях. Если, например, какой-нибудь известный мошенник уезжает куда-нибудь из Нью-Йорка, телеграф тотчас же сообщает о его выезде агентам того города, куда плут намерен был выехать, и не успеет тот выйти в новом месте из вагона, как за ним уже опять следят по пятам и знают каждый шаг, каждое его движение.
