Юрий Рытхеу - Под сенью волшебной горы(Путешествия и размышления)
– Тех, – уверенно начал чиновник, – кто ходит в церковь и не тратит заработанные деньги на спиртное.
На следующий день чиновник пригласил меня на обед. Он рассказывал мне о заботах правительства, направленных на улучшение жизни эскимосов и индейцев. По его словам, попытки облегчить участь "сверхграждан" Канады предпринимаются и усиливаются из года в год.
Я побывал в школе, где обучаются представители этих древних народов. Школа вроде нашего ремесленного училища. Она хорошо оснащена мастерскими, классы просторные и светлые. Отсюда индейцы и эскимосы идут на промышленные предприятия Севера, где их охотно берут, потому что это постоянные и верные кадры.
– Они почти не участвуют в забастовках и очень нетребовательны, – заметил мой спутник.
Я все же настоял на том, чтобы поехать в индейскую и эскимосскую часть городка. Мы взяли такси и поехали довольно далеко, вдоль подернутого первым ледком берега Большого Невольничьего озера.
Показались домики. Они небольшие – на одну-две комнаты. Вокруг – кучи мусора, а поодаль стоят деревянные туалетные будки. Иногда около домов мы видели индейцев и эскимосов, которые равнодушным взглядом провожали нашу машину.
– Может быть, зайдем в один из домов? – спросил я спутника.
– Не стоит, – ответил чиновник. – Нас не приглашали, могут попросту выгнать.
Я не поверил его словам. Я хорошо знаю людей Севера: гостеприимство на Севере – высший закон. Кто бы ни пришел, в любое время суток для него найдется ночлег и хозяева отдадут ему лучший кусок, нередко даже последний. Я вспоминал многих своих друзей-журналистов, которые часто ездили на собаках по Ледовитому побережью. Не было ни одного случая, чтобы им отказывали в крове. Совершенно незнакомые люди чинили им одежду, сушили торбаса, предоставляли для отдыха самые нежные и пушистые шкуры…
И только какие-то особые обстоятельства, великая обида могли привести к тому, что визит в дом индейца и эскимоса был нежелателен.
Я не поверил чиновнику и на следующий день, разыскав того же шофера, попросил свезти меня снова на окраину Йеллоунайфа.
Мы поехали знакомой дорогой. Я попросил остановиться у первого же дома и велел подождать.
– Это плохие индейцы, – предостерег меня шофер. – Давайте свезу вас к хорошим.
– Ничего, – ответил я ему. – Я надеюсь, что это не такие уж плохие индейцы.
Еще издали, подходя к домику, я увидел прильнувшие к оконным стеклам любопытные лица. Я постучал в дверь и, услышав ответ, вошел в прихожую, которая одновременно служила и кухней. Дом, очевидно, был бы достаточен для одной семьи в два-три человека, но он был буквально набит жильцами. На кровати сидел взлохмаченный мужчина, три женщины и девочка лет двенадцати расположились вокруг стола с неубранными остатками еды. В небольшой комнате, дверь которой была открыта в кухню-прихожую, пищали двое детишек.
Когда я объяснил им, откуда я родом, кто по национальности, обитатели домика весьма заинтересовались и даже предложили сесть. Мужчина, назвавшийся Джоном, выудил из-под кровати, на которой сидел, недопитую бутылку рома. Едва мы успели чокнуться с ним и переброситься несколькими словами, как послышался стук и в комнату просунулась голова моего шофера, который поманил меня пальцем и торжественно сообщил, что нашел совсем неподалеку отсюда семью "хороших индейцев". Я попрощался с обитателями этого дома и последовал за ним. Немного попетляв, шофер – его звали Боб – подъехал к одному из домиков.
Здесь по сравнению с первым домом было чисто и прибрано. В комнате сидела молоденькая девушка и что-то шила.
– А где родители? – спросил мой спутник.
– Отец на работе, а мать ушла за покупками, – степенно ответила девушка, встав со стула.
– Это очень хорошие индейцы, – сказал шофер, обратившись ко мне.
– Мне кажется, что это эскимоска, – возразил я.
– Вы эскимосы? – бесцеремонно спросил шофер.
– Да, – ответила девушка.
– Вы знаете, – обратился ко мне шофер, – очень трудно различить индейцев и эскимосов. Все они для меня на одно лицо. Вот метисов я еще различаю. Их тут много…
– Как вы думаете, кто этот мистер – англичанин, француз или датчанин? – спрашиваю девушку, показав на шофера.
Девушка вместо ответа молча пожала плечами.
– Для нее вы, белые, тоже на одно лицо, – сказал я шоферу.
А ему очень хочется продемонстрировать "хороших индейцев", и я его понимаю: кому охота показывать иностранцу отечественные недостатки? Он задает девушке наивные "наводящие" вопросы, стараясь сгладить у меня впечатление от посещения первого дома.
– Твой отец хорошо зарабатывает, не правда ли?
– Не знаю, – ответила девушка.
– Он не пьет спиртного?
– Старается не пить… Может быть, только по праздникам.
– И в церковь ходит?
– Мы все вместе ходим…
– Хорошо, – шофер повернулся ко мне с довольным видом и заключил: – Только так и надо жить.
Когда мы вышли на улицу, шофер предложил:
– Может быть, еще зайдем в другой дом?
– К хорошим или плохим? – спросил я его. Не поняв иронии, он убежденно сказал:
– Какой интерес заходить к плохим? Конечно, к хорошим.
– Нет уж, лучше поедем обратно, – сказал я.
– О'кей! – сразу согласился он.
Мы поехали вдоль берега Большого Невольничьего озера. Из снега торчали зеленые ветки сосен и елей, и весь пейзаж удивительно напоминал Прибайкалье в ноябре, хотя здесь немного севернее. Мимолетное посещение двух домов аборигенов Северной Канады, конечно, не может дать хоть сколько-нибудь верного представления об их жизни. Как бы мне хотелось пожить хоть месяц, полгода в таком домике и понять своих далеких сородичей, узнать их нужды, чаяния, проникнуть в их сокровенные мысли, в заботы, которые тяготят их здесь.
В баре отеля я встретил Дункана Прайда, молодого охотника, шотландца по происхождению. (Мы познакомились с ним за завтраком.) Он пригласил меня за свой столик и поинтересовался, где я был. Я рассказал о посещении индейско-эскимосской части Йеллоунайфа.
– Это совсем не то, – сказал Дункан. – Вам надо побывать в настоящем эскимосском селении. Здешние эскимосы и индейцы потеряли свой подлинный облик. Цивилизация действует на них губительно. Хотите, я поговорю тут с одним человеком? Он тоже охотник, но у него есть маленький самолет. Думаю, что он с вас возьмет недорого.
На следующий день я встретился с самолетовладельцем и охотником. Мы сторговались быстро, и теперь оставалось только уломать правительственного чиновника, чтобы он позволил мне полет в эскимосское селение.
– Вы путешествуете по Канаде свободно и можете бывать там, где вам захочется, – торжественно объявил чиновник.
Решено было лететь после седьмого ноября.
Все складывалось как нельзя лучше. В радостном ожидании предстоящего праздника и полета к эскимосам я не очень-то обращал внимание на откровенные намеки канадского радио и телевидения о предстоящей демонстрации у стен советского посольства в Оттаве.
В этот торжественный день мне не хотелось оставаться одному, и я вспомнил о встрече, которая произошла в первый день моего приезда в Йеллоунайф. Возле радиостанции Си-Би-Си правительственный чиновник познакомил меня с человеком, который, к моему удовольствию, оказался русским. Его звали Николай Уткин, по-здешнему Ник. Он сапожник и владелец двух небольших домиков, которые сдает внаем. Кроме того, он подрабатывает тем, что служит ночным сторожем. Ник ходил вместе с нами по магазинам и всячески подчеркивал большой выбор товаров, обилие свежих фруктов, начиная от бананов и кончая калифорнийскими апельсинами. Желая продемонстрировать свою материальную обеспеченность и кредитоспособность, Ник тут же в магазине заполнил чек и получил из кассы десять долларов.
Однажды вечером у себя в домике – Ник холостяк и живет один, хотя на его визитной карточке значится "Ник Уткин и сыновья", – после изрядной порции выпитого рома он рассказал мне, как оказался вдали от родины, вдали от своей матери, которая живет в Туле и не подозревает, что ее сын жив. В его биографии не было ничего неожиданного. Это была история одного из немногих бывших советских солдат, добровольно сдавшихся в плен во время Великой Отечественной войны. Поначалу Ник Уткин пытался оправдаться, но потом вдруг с истеричной откровенностью воскликнул:
– Да, я струсил! – и, немного подумав, торжествующе добавил: – Зато я остался жив!
Порывшись в углу, он достал балалайку, настроил ее и начал петь старые, еще довоенные частушки. Он пел и плакал, человек, потерявший родину и в трусости дошедший до такого состояния, что даже не смеет напомнить о своем существовании родной матери.
Утром седьмого ноября я вырезал из красной бумажки флажок, прикрепил его к лацкану пальто и прошелся по улице Йеллоунайфа. Был тихий, пасмурный день. Далеко в моей стране шумел большой праздник, и еще ни разу за все путешествие мне так не хотелось домой…
