Иосиф Бродский - Сочинения Иосифа Бродского. Том VII
ВЗГЛЯД С КАРУСЕЛИ
1
Разговоры о погоде, заметил однажды польский юморист Станислав Ежи Лец, становятся интересными только при первых признаках конца света. То же самое относится к будущему — накануне значительных хронологических событий, ибо хронология — дитя эсхатологии.
В свою очередь, и дитя, и родитель — порождение неспособности сапиенса осознать феномен времени. Естественным последствием этой неспособности оказывается стремление одомашнить данный феномен, приспособить его к возможностям отпущенного ему, сапиенсу, рационального аппарата (феномен этот, судя по всему, и породившего). Отсюда все эти наши километры в час, календари, месяцы, годы, декады, столетия и тысячелетия; отсюда же линейная концепция времени и подразделение его на прошлое, настоящее и будущее.
Парадокс подобного подразделения, и в особенности парадокс будущего, состоит в том, что гарантирующие его смена дня и ночи и чередование времен года являются продуктом вращения планеты как вокруг своей оси, так и вокруг светила, т. е. процесса, по определению, непрерывно повторяющегося. В известной мере обитателя этого мира можно сравнить с юным наездником карусели, убежденным в том, что он соскакивает со своей лошадки не в том месте, где он на нее вскарабкался, а в качественно ином. Разница только в том, что наша карусель никогда не останавливается, что она постоянно в движении.
С движением, однако,— даже с кругообразным — обитатель этого мира привык отождествлять перемены: места, флоры, фауны, обстоятельств, психологического состояния. Это объясняется скромностью человеческого масштаба, поскольку человек перемещается не от звезды к звезде, но от подъезда к подъезду. Разнообразие их оформления, также как и разнообразие в облике обитателей здания или тех, кто попадается навстречу, ответственно за ощущение прогресса, за представление о движении как источнике нового качества.
Будущее, по существу, есть идея нового качества, и хронология — как бы нумерация подъездов длинной улицы, в сторону этого нового качества ведущей. Перспектива этой улицы — проспекта? авеню? — теряется в грамматическом мареве, поскольку в большинстве, по крайней мере, индоевропейских языков отношения между будущим временем и его глагольным эквивалентом всегда несколько напряженные. Это отчасти отражает противоречие между осознанием человеком его чисто биологической ограниченности и сравнительной беспредельностью его умозрительного потенциала.
Иными словами, человеческому мышлению присуща тенденция к неопределенности, более известная под именем утопичности (в равной мере дающая себя знать в деятельности как памяти, так и воображения), и концепция будущего суть одна из возможностей эту тенденцию выразить или удовлетворить. Будущее, мягко говоря, есть частная утопия индивидуума. Когда попытки ее осуществления сталкиваются с известными грамматическими трудностями, на помощь приходит хронология.
Как всякий переход от нормальной речи на язык цифр, хронология несколько упрощает дело. Будущее приобретает характер математической бесконечности, и цифры могут только расти, примиряя биологически ограниченное тело с физически недостижимой, но умопостигаемой перспективой. Всякий раз, когда цифра (число) оказывается круглой, будь то конец десятилетия, столетия или тысячелетия, общество приходит в состояние невнятного для него самого воодушевления и, близорукое по природе, предается оргии дальнозоркости и фантазиям о перемене миропорядка. Явление это именуется милленаризмом.
3
Хронология, по определению, не-семантична, и хронологическое событие на самом деле не- или антисобытие. Будущее, сиречь новое качество, вторгается в действительность индивидуума или нации не по расписанию и предпочитает, судя по всему, числа нечетные (например, 1939 г.). Чаще всего оно рядится в одежды научного открытия, популяционного взрыва, технологической новации, войны или лексического оскудения. Менее всего будущее стремится облечь себя в форму социальных перемен — хотя бы уже потому, что гардероб этот чрезвычайно ограничен: речь может идти только о различных оттенках автократии или демократии.
Наиболее распространенным туалетом, в котором будущее переступает порог, являются ускорение — в средствах перемещения, так же как и в ритмах музыки,— и возникновение новой системы вооружений. Тогда как последнее предполагает увеличение объектов уничтожения, первое, как правило, возвещает о возникновении мироощущения, соответствующего нажатию курка или, точней, кнопки. Можно, например, не без оснований утверждать, что будущее действительно наступило в нашем столетии с первыми звуками буги-вуги, отменившими начисто понятие индивидуальной мелодии или мотивчика, что аналогично судьбе понятия частной трагедии в свете ядерной катастрофы. С другой стороны, появление дистанционного переключателя телевизионных каналов следует рассматривать как вторжение XXI века в наше время: мелькание на экране бунтующих толп вперемежку с апельсиновым соком и новой маркой автомобиля содержит пророчество нашего психического ландшафта. Частота смены объектов внимания подготавливает сознание к демографическому содержанию хронологической перспективы, именуемой будущим.
Точнее: сама хронологическая перспектива вторгается в современное сознание. Будучи порождением нашего собственного мышления, будущее стремится наступить елико возможно раньше, дабы адаптировать потенциал воображения к реальности настоящего, дабы примирить бесконечное с конечным, утопию с ее создателем. Как правило, вторжение будущего в настоящее носит характер несколько некомфортабельный, если не обескураживающий. Можно утверждать, что почти все то, что мы воспринимаем как афронт или неприятность, есть голос будущего. Ибо оно стремится расчистить себе место в настоящем. В конечном счете, всякая пуля летит из будущего, ибо всякая смерть есть наступление будущего на настоящее. К этому можно добавить, что любое предательство, жертвой которого мы становимся или которое мы сами совершаем, также есть голос будущего в настоящем — не только потому, что предательство всегда совершается именно во имя будущего и никогда во имя прошлого или настоящего, но потому, что в результате предательства существование обретает новое качество. Что, как мы знаем, есть синоним будущего.
Судя по всему, разговор о будущем на уровне психологическом нестерпим, на уровне философском — невыносим или немыслим. Если будущее вообще что-либо значит, то это в первую очередь наше в нем отсутствие. Первое, что мы обнаруживаем, в него заглядывая,— это наше небытие. Размышление о небытии, если оно не настраивает на религиозный лад, отбрасывает индивидуума назад в его реальность: из языка цифр — в семантику, из хронологической перспективы — к подъезду дома, в котором он обретается. С обитателями этого дома разговаривать о будущем можно в лучшем случае на языке сугубо политическом и не слишком заглядывая вперед. Ниже — несколько слов о предстоящем десятилетии, несколько слов человека, в этом доме еще обитающего: монолог жильца.
Десятилетие, остающееся до наступления 3-го тысячелетия от Рождества Христова, неизбежно должно породить милленарное мироощущение эпидемического характера, угрожающее прежде всего благодаря средствам массовой информации, которые неминуемо окажутся в его распоряжении. Скорее всего, оно примет форму экологического радикализма с сильной примесью нормальной эсхатологии. Ощущение конца — столетия, тысячелетия, привычного миропорядка,— сопровождаемое возрастающей частотой экологических катастроф, вполне способно облечься в убийственные или самоубийственные формы. Ужас конечности собственного существования лучше всего заглушается воплем о всеобщей гибели.
К этому следует добавить гигантский популяционный взрыв, в результате которого значительный процент переживающих ныне период сравнительного благоденствия окажется в положении из этого мира вытесняемых. Неизбежная потребность в общем знаменателе, отсутствие сколь бы то ни было внятной или убедительной идеологии и — главное — антииндивидуалистический пафос перенаселенного мира вполне могут собрать под экологические знамена самые разнообразные формы и степени неудовлетворенности существованием. Конец столетия, тем более тысячелетия, всегда сопровождается мыслью о перемене миропорядка. Чем более эта мысль невнятна, тем более она захватывающа. Единственное утешение в том, что новый Томас Мюнцер должен говорить на одном — скорее всего, европейском — языке, что наряду с физической географией сможет несколько удержать национальный или даже интернациональный психоз от перехода в глобальный.
Помимо стремления к реорганизации мира, катастрофизм милленарного мышления может также найти себе выражение в вооруженных конфликтах религиозного и/или этнического порядка. К двухтысячному году так называемая белая раса составит всего лишь 11 (одиннадцать) процентов населения земного шара. Вполне вероятным представляется столкновение радикального крыла мусульманского мира с тем, что осталось от христианской культуры; призывы к мировой мусульманской революции раздаются уже сегодня, сопровождаемыми взрывами и применением огнестрельного и химического оружия. Религиозные или этнические войны неизбежны хотя бы уже потому, что чем сложнее картина реального мира, тем сильнее импульс к ее упрощению.
