Аркадий Полторак - Нюрнбергский эпилог
— Видите ли, — отвечает он, — эти случаи имели место очень часто, и поэтому можно со стопроцентной уверенностью сказать, что все начальство о них знало.
Такое поведение защиты имело лишь один результат: вызывало глубочайшее возмущение общественного мнения, в том числе и в самой Германии.
Терпимость судей, их стремление избежать упреков потомства в каких бы то ни было ограничениях защиты переходили, на мой взгляд, всякие границы. Впрочем, может быть, именно в этом заключалась судейская мудрость — исключить навсегда всякие возможности подвергнуть сомнению объективность ведения судебного разбирательства на таком историческом процессе, как Нюрнбергский.
Вспоминается любопытнейший в этом смысле случай, имевший место на одном закрытом заседании трибунала. Судя по записям, которые у меня сохранились, это было вечером 17 декабря 1945 года. Судьи вызвали для объяснений доктора Маркса, защищавшего подсудимого Штрейхера. Объяснения эти носили совершенно необычный характер. Не адвокат выражал свое недовольство тем, что судьи отказали ему в удовлетворении какого-то ходатайства, а, наоборот, судьи урезонивали адвоката в том, чтобы он поддержал просьбу своего подзащитного о вызове некоторых свидетелей, в частности его жены фрау Штрейхер.
Доктор Маркс ожидал, кажется, чего угодно, но только не этого. Ознакомившись с жалобой, поступившей от подзащитного в генеральный секретариат трибунала, этот бывалый адвокат не сразу уразумел, чего же, собственно, добиваются от него на данном заседании.
— Господа судьи, — не совсем уверенно начал он, — если я правильно понял, то речь здесь идет о том, нужны ли свидетели по делу Штрейхера? А если да, то почему я не желаю подписать ходатайства Штрейхера? Дело в том, что господин Штрейхер просил вызвать свидетелей, которые уже были опрошены мной лично, и я имею некоторое сомнение насчет целесообразности их вызова в суд, по крайней мере с точки зрения защиты.
— А вы сообщили об этом Штрейхеру? — интересуется лорд Лоуренс.
Адвокат отвечает утвердительно, но добавляет, что Штрейхер по-прежнему настаивает на вызове этих свидетелей. Дальше диалог между судьей и представителем защиты принимает такое направление.
Лорд Лоуренс. Некоторые члены Международного трибунала полагают, что, по крайней мере, один или двое из списка свидетелей могли бы быть вызваны и их показания, судя по заявлению Штрейхера, могут относиться к делу. Вот почему Международный трибунал хочет выслушать ваши доводы.
Адвокат. Я вижу, что здесь может возникнуть недоразумение, могут меня неправильно понять как адвоката. Во всяком случае, я с большим вниманием слушаю эту рекомендацию трибунала и хотел бы еще раз проверить, насколько будут полезны показания этих свидетелей для моего подзащитного.
Лорд Лоуренс. Вы, видимо, понимаете, господин адвокат, что Международный трибунал не желал бы брать на себя функции защиты. Поэтому мы предоставляем вам возможность самостоятельно пересмотреть данный вопрос.
Этот разговор, воспроизведенный здесь по моей записной книжке, достаточно ясно показывает, насколько щепетилен был трибунал, когда так или иначе вопрос касался законного права подсудимых на защиту. Адвокаты быстро оценили это и явно пытались злоупотреблять терпимостью судей.
В ряде случаев защита, не очень полагаясь на поведение своих свидетелей перед лицом трибунала, стала снабжать их заблаговременно подготовленными текстами. Именно так случилось при вызове на допрос в качестве свидетеля бывшего статс-секретаря германского министерства иностранных дел Штеенграхта. Сидя за свидетельским пультом и отвечая на вопросы адвоката, он совершенно беспардонно пользовался шпаргалкой. Тогда даже лорд Лоуренс утратил свое обычное хладнокровие и в несколько раздраженном тоне обратился к защитнику Риббентропа:
— Доктор Хорн, согласно решению трибунала свидетели могут освежать свою память, пользуясь заметками, но трибуналу кажется, что этот свидетель читает почти каждое слово... Он фактически произносит речь, которую написали заранее. Если это будет продолжаться, то трибуналу придется подумать, не следует ли изменить установившийся на данном процессе порядок и придерживаться обычного правила, запрещающего свидетелям пользоваться какими-либо заметками, за исключением тех, которые делаются в данный момент...
А в другой раз мне пришлось быть очевидцем довольно резкой перепалки между председателем трибунала и американским обвинителем Доддом, с одной стороны, и адвокатом Диксом — с другой. Этот адвокат, обращаясь к свидетелям с вопросами по содержанию того или иного документа, стал все чаще и чаще тут же оглашать либо весь документ, либо какую-то наиболее существенную часть его. Таким образом, свидетелю уже не приходилось догадываться, какого ответа ждет от него адвокат. В конце концов председатель суда вынужден был прервать Дикса и напомнить ему, что защите не полагается в ходе допроса подсказывать свидетелям желательные ответы, ссылаясь на определенный абзац того или иного документа.
Однако и после этого подсказки продолжались. Адвокаты все время прибегали к откровенно наводящим вопросам. Например, защитник фон Папена Кубушек пытался однажды вести допрос свидетеля Штеенграхта в такой манере:
— Помните ли вы, господин свидетель, что фон Папен занял пост посла в Турции в апреле тысяча девятьсот тридцать девятого года после предварительного двухкратного отказа, в тот день, когда Албания была взята Италией и тем самым на юго-востоке появилась реальная угроза войны?
Нужно ли объяснять, что свидетель в данном случае получил от адвоката совершенно точные указания, на какие моменты следует сделать упор: во-первых, подчеркнуть, что Папен дважды отказывался быть послом Гитлера в Турции и этим якобы показал свое нежелание сотрудничать с нацистским правительством; во-вторых, непременно отметить, что Папен принял предложенный ему пост только потому, что в этот период на юго-востоке сложилась реальная угроза войны, которую подсудимый надеялся предотвратить своей деятельностью в Турции.
А вот адвокат генерального штаба Латерзнер настойчиво проводил линию, будто военные не являются политиками, в политику не вмешиваются и не имеют на это права; их дело выполнять приказ, не задумываясь над его политическим содержанием. В рамках этой схемы он стремился удержать и свидетельские показания. Скажем, при допросе в суде начальника имперской канцелярии Ламмерса этот адвокат домогался:
— Известно ли рам, свидетель, что Гитлер не разрешал своим военным руководителям оказывать какое-либо влияние на его решения в политических вопросах?.. Известны ли вам высказывания Гитлера, в которых он настаивал, что генералы не могут судить о политических делах?
Ламмерс тотчас же понял, чего от него хотят, и произнес по этому поводу целую речь.
Понимали ли адвокаты, в какое положение они ставят себя перед лицом возмущенного общественного мнения?
Видимо, понимали.
Уже к концу процесса генеральный секретарь трибунала передал мне одно весьма примечательное с этой точки зрения ходатайство. Защита просила выдать каждому адвокату охранную грамоту, то есть твердо гарантировать защиту его личных прав со стороны закона.
Но это беспокойство адвокатов за свою судьбу оказалось совершенно напрасным. В атмосфере реваншистского угара, охватившего вскоре Западную Германию, нюрнбергские адвокаты не только не испытали нужды в охранных грамотах, но, более того, вскоре почувствовали, что именно благодаря той миссии, которую они выполняли на Нюрнбергском процессе, их дивиденды (и финансовые, и политические!) неизмеримо возросли.
Я уже обращал внимание читателей на то, что подсудимые говорили на суде правду в двух случаях: либо когда их припирали к стенке исчерпывающими и убийственными по своей силе доказательствами, либо, что бывало чаще, когда они давали характеристики друг другу. В какой-то мере это было типично и для защиты.
Вспоминается допрос свидетеля Зеверинга. Еще в юношеские годы я знал эту фамилию. Зеверинг был одним из видных германских соглашателей и немало сделал для того, чтобы не допустить создания единого фронта коммунистов и социал-демократов перед лицом назревавшей фашистской опасности. На Нюрнбергском процессе эта весьма одиозная фигура с большим знанием дела и неожиданной для ее возраста экспансией стала гвоздить Геринга и Гесса. Все, что говорил о них Зеверинг, было точно, веско и глубоко обличительно. Не пощадил он и Шахта.
— Шахт предал дело демократии, — сказал Зеверинг и обрисовал этого подсудимого как одного из активных пособников Гитлера, человека, сделавшего все возможное, чтобы открыть дорогу фашизму в Германии.
Тогда адвокат Шахта доктор Дикс, не решаясь прямо опровергнуть этого опасного свидетеля, сам наносит неотразимый удар по Зеверингу:
