Наоми Кляйн - Доктрина шока. Становление капитализма катастроф
В 2002 году федеральные прокуроры подали уголовный иск против аргентинского отделения Ford на основании жалоб Трояни и 14 других рабочих, заявив, что компания несет ответственность перед законом за репрессии, применявшиеся на принадлежащей ей территории. «Аргентинское отделение компании Ford и его руководители участвовали в похищении собственных работников и, я думаю, должны нести за это ответственность», — заявил Трояни [336]. Подобное обвинение выдвинуто против Mercedes Benz (дочерней компании фирмы DaimlerChrysler) на основании того, что эта компания в 1970‑е годы сотрудничала с военными, проводя чистку своих фабрик от профсоюзных лидеров; в заявлении приводятся имена и адреса 16 рабочих, которые в тот период исчезли, 14 из них — навсегда [337].
Согласно Карен Роберт, занимающейся историей Латинской Америки, к концу диктатуры «практически все рабочие представители исчезли из самых крупных фирм страны… таких как Mercedes Benz, Chrysler и Fiat Concord»[338]. Как Ford, так и Mercedes Benz отрицают какую либо причастность своего руководства к репрессиям. Рассмотрение их дел продолжается.
Жертвами превентивного удара стали не только деятели профсоюзов, но и другие люди, мировоззрение которых опиралось на иные ценности, кроме погони за чистой прибылью. Особой жестокостью в странах этого региона отличались атаки на фермеров, выступавших за земельную реформу. В Аргентине хунта охотилась за лидерами Аргентинской аграрной лиги (они распространяли мятежные идеи о праве крестьян владеть землей), и их жестоко пытали — часто на тех самых полях, на которых они работали, на глазах у соседей. Солдаты использовали батареи тракторов для своих «пиканас», обращая обычные орудия сельского хозяйства против самих же фермеров. В то же время экономическая политика хунты была нежданной удачей, золотым дождем для землевладельцев и собственников скота. Мартинес де Хос снял ограничения с цены на мясо, и она подскочила более чем на 700 процентов, принося рекордную прибыль [339].
В городских трущобах мишенью этих опережающих ударов были социальные работники, часто связанные с церковью, которые от лица беднейших представителей общества требовали заботы о здоровье, государственного жилья и образования, другими словами, «чикагские мальчики» демонтировали социальное государство. «Больше у бедных не останется добряков, которые о них заботятся!» — говорили тюремщики, обращаясь к Норберто Ливски, аргентинскому доктору, «поражая ударами тока его десны, соски, половые органы, живот и уши»[340].
Аргентинский священник, сотрудничавший с хунтой, так объяснял ее основные принципы: «Враг — это марксизм. Марксизм в церкви и в моей родной стране — опасность для новой нации»[341]. Слова об «опасности для новой нации» помогают понять, почему среди жертв хунты так много молодых. Например, в Аргентине 81 процент исчезнувших составляли люди в возрасте от 16 до 30 лет [342]. «Сейчас мы работаем с прицелом на ближайшие 20 лет», — сказал известный аргентинский палач одной из своих жертв [343].
К молодым жертвам режима относится группа учащихся старших классов, которые в сентябре 1976 года объединились, чтобы попросить снизить плату за проезд в автобусе. Хунта увидела в этом коллективном действии знак того, что подростки заражены вирусом марксизма, и ответила им яростным геноцидом: шестеро школьников, осмелившихся выступить с такой подрывной просьбой, были подвергнуты пыткам и убиты [344]. Мигель Освальдо Эчеколац, комиссар полиции, осужденный в 2006 году, играл зловещую роль в этой расправе.
Таким образом, логика исчезновения людей была ясна: в то время как шоковая терапия была направлена на устранение всех пережитков коллективизма из экономики, шоковые отряды устраняли всех представителей народа с подобным мировоззрением с улиц, из университетов и фабрик.
Иногда по неосторожности даже передовые борцы экономической трансформации признавали, что для достижения их целей требуются массовые репрессии. Виктор Эммануэль из PR компании Burson Marsteller, который взялся рекламировать установленный аргентинской хунтой благоприятный для бизнеса режим, сказал исследователю, что насилие было необходимо, чтобы освободить «увязшую в попечительстве, статичную» экономику Аргентины. «Никто, ни один человек, не будет вкладывать деньги в страну, находящуюся в состоянии гражданской войны», — сказал он, признав, что там погибали не только вооруженные партизаны. «Может быть, там погибла масса невинных людей», — заявил он писательнице Маргерит Фейтловиц, но «в данной ситуации требовалось действовать с огромной силой»[345].
Серхио де Кастро, «чикагский мальчик» в роли министра экономики Чили, отвечавший за проведение шокового лечения, сказал, что никогда бы не смог этого сделать без железной хватки Пиночета. «Общественное мнение во многом было направлено против нас, так что для осуществления программы нужна была сильная личность. И нам повезло: президент Пиночет был способен нас понять и обладал сильным характером, чтобы противостоять критике». Кроме того, он заметил, что «авторитарное правительство» оптимально при переходе к экономической свободе из–за своего «безличного» использования силы [346].
Как это бывает почти во всех случаях государственного террора, целенаправленные убийства выполняли две задачи. Во первых, устранялись реальные препятствия к реализации проекта — люди, которые, вероятнее всего, будут протестовать. Во вторых, когда все поняли, что «смутьяны» исчезают, это стало грозным предупреждением тем, кто думал о сопротивлении, что также устраняло препятствия.
И террор делал свое дело. «Мы были сконфужены и встревожены, послушны и готовы выполнять указания… люди впадали в регрессию, они стали зависимее и боязливее», — вспоминал чилийский психиатр Марко Антонио де ла Парра [347]. Иными словами, люди были в шоке. Поэтому, когда в результате экономического шока зарплаты упали, а цены подскочили, улицы в Чили, Аргентине и Уругвае оставались пустынными и спокойными. Не было голодных протестов или всеобщих забастовок. Семьи молча справлялись с новой ситуацией: пропуская обеды или ужины, они давали малышам мате — традиционный чай, подавляющий голод, и вставали до восхода, чтобы пешком за несколько часов добраться до работы, экономя на автобусных билетах. Если же кто–то умирал от голода или брюшного тифа, их тихо хоронили.
Всего 10 лет назад страны южного конуса — с их бурно развивающейся промышленностью, быстрым ростом среднего класса и мощными системами здравоохранения и образования — были надеждой развивающегося мира. Теперь же богатые и бедные оказались в двух разных экономических мирах: богатые становились почетными гражданами штата Флорида, а остальные люди были отброшены назад, к состоянию экономической отсталости, и этот процесс будет продолжаться и углубляться при помощи неолиберальной реструктуризации в эпоху после диктатур. Вместо окрыляющего примера эти страны стали грозным предупреждением о том, что случается с бедными странами, которые пытаются выбраться из третьего мира. Эта перемена аналогична тому, что происходило с заключенными пыточных камер: их заставили не только говорить, но и отказаться от своих убеждений, предать любимых и детей. Тех, кто не выдерживал пыток, называли «квебрадос» — сломленными. То же самое произошло со странами южного конуса: регион был не просто разбит, он был сломлен.
Пытка как «лечение»
Пока политики пытались устранить коллективизм из культуры, в тюрьмах при помощи пыток его устраняли из ума и духа. В 1976 году в редакционной статье одной газеты, сотрудничавшей с аргентинской хунтой, было сказано: «Умы также надо очищать, потому что ошибки рождаются именно там»[348].
Многие палачи чувствовали себя врачами или хирургами. Подобно чикагским экономистам с их болезненной, но необходимой шоковой терапией, допрашивающие думали, что электрошок и другие орудия пыток оказывают терапевтическое воздействие: они назначают своего рода лечение узникам, которых часто в лагерях называли «апестосос» — нечистыми или больными. Их надо излечить от болезни социализма, от склонности к коллективным действиям [349]. Такое «лечение», конечно, мучительно, оно может даже привести к смерти — но проводится во благо пациента. «Если рука страдает от гангрены, ее надо отрезать, не правда ли?» — нетерпеливо отвечал Пиночет критикам, обвинявшим его в нарушении прав человека [350].
Свидетельства узников, собранные комиссиями по расследованиям по странам региона, описывают систему мер, вынуждающих человека отречься от самых важных принципов своей жизни. Для большинства левых Латинской Америки самым дорогим принципом была, по словам аргентинского историка радикала Освальдо Байера, их «единственная трансцендентальная теология — солидарность»[351]. Пытающие отлично понимали значение солидарности и старались вытравить социальные взаимосвязи из своих заключенных. Разумеется, на любом допросе они стремились извлечь ценную информацию и таким образом вынудить человека стать предателем. Но, по словам многих узников, их палачей интересовала не столько информация, которой они уже располагали, сколько акт предательства сам по себе. Таким образом палачи старались нанести необратимое повреждение тому качеству человека, которое побуждает его ставить помощь другим выше всего остального, — а именно в силу этого качества эти люди и стали активистами, — и заменить его стыдом и чувством унижения.
