Борис Акунин - Нечеховская интеллигенция. Короткие истории о всяком разном
А вот в этой груде – костяной хлам, оставшийся от верных швейцарцев и дворян, которые пытались защитить обреченного короля при штурме дворца Тюильри в 1792 году.
Постепенно жуть отступает. Идешь, поглядываешь вокруг, думаешь оригинальную мысль: «Ишь ты, сколько народу-то до тебя жило, и все померли, и ничего страшного… Далеко еще до выхода?»
В Катакомбах даже есть место, где все смеются. Вот оно:
Это один работяга восемнадцатого века в свободное от работы время соорудил в нише макет балеарского порта Маон, где в бытность солдатом отсидел в плену у англичан несколько счастливых месяцев. Товарищи прозвали ностальгирующего каменотеса «Босежур», что означает «Приятный Отпуск». Вскоре после завершения работы над этим шедевром Босежура где-то неподалеку придавило обвалом, но в Катакомбах эта маленькая неприятность не производит трагического впечатления.
Мои любимые граффити-вандалы тут как тут, а как же? И даже не очень раздражают. Без них оно всё выглядело бы чересчур философично.
Но вот этому художнику пожелаем: «Пусть с твоей безмозглой черепушкой сделают то же самое!»
Долгой вам жизни, уважаемые читатели!
Рукописи горят
Увы, это так. Михаил Булгаков – лакировщик действительности. Еще как горят, и ничего от них не остается.
Мне как писателю утраты такого рода кажутся трагичнее смерти, потому что текст гораздо долговечнее человеческой жизни.
Можно еще понять, если автор сжигает свое творение сам.
Но если не уничтожил, а только завещал уничтожить – значит, у самого рука не поднялась. Коли так – любое сомнение толкуется в пользу осужденной.
Сам породил – сам убил. «Гоголь у камина», раскрашенная литография, неизв. худ. (1850-е гг.)
Даже воля дорогого покойника, с моей точки зрения, в этих случаях несвященна. Поэтому я нисколько не осуждаю Дмитрия Набокова, опубликовавшего «Лауру и ее оригинал» вопреки желанию отца, а Максу Броду мы все должны быть бесконечно благодарны. Если бы Брод сжег рукописи Франца Кафки, то никакого Кафки бы и не было.
Когда же человек, которому досталась рукопись, вовсе не приговоренная автором к уничтожению, истребляет ее по каким-то собственным соображениям, то это уже из разряда преступлений, не имеющих срока давности.
Приведу два примера подобных злодеяний: один более или менее хрестоматийный, другой – малоизвестный.
17 мая 1824 свершилось черное дело. Душеприказчики Байрона спалили двухтомные воспоминания великого поэта и великого эпатажника. Вестминстерское аббатство только что отказало носителю «сомнительной морали» в погребении, но это, как говорится, проблема Вестминстерского аббатства, которое лишилось ценной достопримечательности. А вот истребление байроновских записок – невосполнимая утрата для всего человечества.
Инициатором аутодафе стал издатель, которому предстояло опубликовать рукопись.
Это он убедил остальных душеприказчиков, что сей скандальный манускрипт должен быть немедленно предан всесожжению. Более того – участники злодейства дали клятву не разглашать содержание мемуаров. И сдержали слово (чтоб им провалиться).
Господи, да что там могло быть такого ужасного? Какие-нибудь половые шалости, не совместимые с тогдашними представлениями о приличиях? Ну не издавали бы, заперли бы в банковский сейф на сто лет. Вряд ли все два тома были посвящены сплошь любовным утехам, это же все-таки Байрон, а не Казанова. Ханжи чертовы! Сожженные воспоминания Байрона считаются самым знаменитым из безвозвратно утраченных произведений мировой литературы.
Вот он, гад: издатель Джон Мюррей
Другая сгинувшая англоязычная рукопись вряд ли была литературным шедевром, но мне ее жалко почти так же, как байроновский двухтомник. Потому что автор был одной из оригинальнейших и сумасброднейших фигур британской истории.
Звали его Мордаунт – как сына Миледи. Этот человек, обладатель двух титулов, прожил длинную жизнь, целых 77 лет, невероятно долго для человека, который беспрестанно попадал из одной переделки в другую и, кажется, был начисто лишен инстинкта самосохранения.
Чарльз Мордаунт, граф Питерсборо, граф Монмут (1658–1735)
На портрете он величав и статен, хотя вообще-то, по свидетельству современников, был плюгав и уродлив. На протяжении десятилетий этот анфан-террибль будоражил общественное мнение, совершал подвиги и безумства, без конца носился из конца в конец Европы. Его приятель Джонатан Свифт писал:
Всех европейских принцев знает,
Повсюду бабочкой летает,
Никто за ним не поспевает.
Перечислю пунктиром обстоятельства этой удивительной жизни.
В шестнадцать лет Мордаунт отличился в морском сражении с алжирскими пиратами.
К двадцати годам он успел убить трех человек на поединках.
В тридцать помог свергнуть династию Стюартов.
При новом короле стал первым лордом казначейства, но за бранные слова в адрес его величества угодил в Тауэр.
Активно участвовал в парламентской жизни, со всеми на свете перессорился, всех замучил несносным характером и был отправлен командовать армией в Испанию. Победил там кучу врагов и разругался со всеми союзниками.
Был отправлен посланником к европейским дворам – и там тоже наломал дров.
О чудачествах и выходках Мордаунта сохранилось множество анекдотов. Однажды ему не понравилось, как безвкусно одет некий прохожий. Его светлость выскочил из кареты и гонялся за беднягой по улицам с обнаженной шпагой. Потом успокоился и щедро вознаградил перепуганного щеголя.
В другой раз графа окружила толпа ненавистников великого «Мальбрука», приняв Мордаунта за герцога, и хотела его растерзать. Мордаунт хладнокровно сказал бунтовщикам: «Я не герцог Марльборо и легко вам это докажу. Во-первых, у меня в кармане только пять гиней. Во-вторых, я запросто вам их отдам, а Марльборо скорей удавился бы». Временщик слыл стяжателем и скрягой. Поэтому мятежники сразу поверили Мордаунту и отпустили его.
Неслыханным чудачеством стал брак носителя двух графских титулов с безродной певицей Анастасией Робинсон.
Обычно люди, которые не ведают покоя и азартно ввязываются в приключения, не оставляют воспоминаний. Не тот темперамент. Но Мордаунт на старости лет исписал мелким почерком три толстенных тома. Граф столько всякого повидал на своем веку, обладал таким острым языком и таким скверным нравом, что его мемуары наверняка были захватывающим чтением – вне зависимости от их достоверности.
Но вдова, наводя порядок в заваленном бумагами кабинете новопреставленного Мордаунта, ничтоже сумняшеся отправила сенсационные записки в камин.
Есть толстенные мемуары про Мордаунта – монотонное описание походов, осад и дипломатических переговоров. Я проштудировал этот занудный фолиант, когда занимался Войной за испанское наследство.
Читал и думал: эх, правы снобы-англичане. Нельзя было лорду жениться на дуре-певичке!
О!печатки…
Никогда не опечатывался тот, кто никогда не печатал.
Вся моя взрослая жизнь прошла в страхе перед абсурдными, постыдными и идиотскими опечатками. Это мой вечный комплекс, мой постоянный кошмар. Я испытываю к опечаткам примерно такой же патологический интерес, как к старым кладбищам: не только тафофил, но и миспринтофил.
Возможно, всё дело в том, что свою трудовую деятельность я начинал корректором – человеком, которому наплевать на смысл текста, лишь бы там не было опечаток. Но они периодически случались. Одну из них – идиотскую в самом прямом смысле – я запомнил навсегда. Не нужно быть психоаналитиком, чтобы сказать: именно она стала первоосновой моего травматического невроза.
Я работал в издательстве «Русский язык», которое готовило разговорники на всех языках к Олимпиаде-80. Был аврал. И у меня в русско-испанском разговорнике – на титульной странице! – прошла дивная опечатка в названии родного издательства. По-испански оно называлось «Idioma ruso». Вместо буквы «m» в первом слове выскочила буква «t». Опечатку заметили, когда тираж был уже готов. Сейчас за такое я бы точно угодил в экстремисты-русофобы, а в советские времена отделался политической ссылкой. Целую неделю я жил на Можайском полиграфкомбинате, вырезая маленькие бумажные квадратики с напечатанной буквой m и заклеивал ими букву t. Мне в помощь посменно приезжали коллеги. О, сколько недобрых слов выслушал от них я в свой адрес…
Русофоб с дореволюционным стажем едет в Можайск
