Светлана Алексиевич - Цинковые мальчики
Друзей интересовало: награды есть? Ранения есть? Стрелял? Я пытался рассказать о том, что перечувствовал, интереса никакого. Стал пить… Один… Третий тост… Молча… За тех, кто погиб… За Юрку… А мог его спасти… Мы вместе лежали в кабульском госпитале… У меня царапина на плече, контузия, а у него не было ног… Много ребят лежало без ног, без рук… Курят, отпускают шуточки… Там они в порядке… Но в Союз не хотят, до последнего просят, чтобы их оставили… Возвращаться страшно… В Союзе начинается другая жизнь… Юрка в день отправки в аэропорт вскрыл себе в туалете вены…
Убеждал его (мы играли по вечерам в шахматы):
— Юрка, не падай духом. А Алексей Мересьев? Ты читал «Повесть о настоящем человеке»?
— Меня очень красивая девушка ждёт…
Иногда я ненавижу всех, кого встречаю на улице, вижу у окна. Еле сдерживаю себя… Хорошо, что на таможне у нас отбирают оружие, гранаты… Мы сделали своё дело, теперь нас можно забыть? Юрку тоже?
Ночью проснусь и не могу сообразить: то ли я здесь, то ли я там? Кто-то сказал, что сумасшедшие — это изумившиеся люди? Живу как сторонний наблюдатель… У меня есть жена, ребёнок… Я любил раньше голубей… Утро любил… Теперь как сторонний наблюдатель… Что угодно бы отдал, только бы вернуть мне радость…»
Рядовой
«Дочка пришла из школы и говорит:
— Мама, никто не верит, что ты была в Афганистане.
— Почему?
— Удивляются: «Кто твою маму туда послал?»
А я ещё не привыкла к ощущению безопасности, наслаждаюсь им. Не привыкла, что не стреляют, не обстреливают, можно открыть кран и выпить стакан воды, и от неё хлоркой не несёт. Там хлеб с хлоркой, булочки с хлоркой, макароны, каша, мясо, компот с хлоркой. Не помню, как прожила два года дома. Как с дочкой встретилась, помню, а остальное не задерживается в памяти, оно такое маленькое, незаметное, никчёмное по сравнению с тем, что пережито там. Ну, купили новый стол на кухню, телевизор… А что ещё тут происходило? Ничего. Дочка растёт… Она в Афганистан писала, командиру части: «Верните мне поскорее маму, я очень соскучилась…» Кроме дочери, мне ничего после Афганистана не интересно.
Там реки сказочно голубые. Никогда не думала, что вода может быть такого небесного цвета. Красные маки растут, как у нас ромашки, костры маков у подножия гор. Высокие непугающиеся верблюды спокойно смотрят на все, как старики. На «противопехотке» (мина) взорвался ослик, тянул на базар тележку с апельсинами.
Будь ты проклят, Афганистан!
Я не могу после него спокойно жить. Жить как все. Приехала, соседки, подружки в гости часто просились:
— Валя, мы к тебе забежим на минутку. Расскажи, какая там посуда? Какие ковры? Правда, что шмоток навалом и видео видимо-невидимо? Что ты привезла? Может, что продашь?
Гробов оттуда привезли больше, чем магнитофонов. Про них забыли…
Будь ты проклят, Афганистан!
Дочка растёт. Комната у меня маленькая. Там обещали: вернётесь домой, вам за все отплатят. Обратилась в райисполком, взяли мои бумаги.
— Вы ранены?
— Нет, я целая вернулась.
Сверху целая, а что внутри, не видно.
— Ну и живите как все. Мы вас туда не посылали.
В очереди за сахаром:
— Оттуда всего навезли, а здесь права качают…
Поставили сразу шесть гробов: майор Яшенко, лейтенант и солдаты… Они лежат обёрнутые в белые простыни… Голов не видно… Никогда не думала, что мужчины могут так кричать, рыдать… Фотографии у меня остались… На месте гибели ставили обелиски из крупных осколков бомб, выбивали фамилии на камнях. «Духи» сбрасывали их в пропасть. Расстреливали памятники, подрывали, чтобы никакого следа не осталось от нас…
Будь ты проклят, Афганистан!
Дочка выросла без меня. Два года в школе-интернате. Я приехала, учительница жалуется: у неё тройки, она уже большая.
— Мама, что вы там делали?
— Женщины там помогали мужчинам. Я знала женщину, которая сказала мужчине: «Ты будешь жить». И он жил. «Ты будешь ходить». И он ходил. Перед этим она забрала у него письмо, написанное жене:
«Кому я нужен безногий?! Забудьте обо мне». Она сказала ему: «Пиши: «Здравствуйте, дорогая жена и дорогие Алёнка и Алёшка…»»
Как я уехала? Меня вызвал командир: «Надо!» Мы воспитаны на этом слове, у нас привычка. На пересылке лежит на голом матраце молодая девчонка и плачет:
— У меня дома все есть: четырехкомнатная квартира, жених, любящие родители.
— Зачем приехала?
— Сказали, что здесь трудно. Надо!
Я ничего оттуда не привезла, кроме памяти. Будь ты проклят, Афганистан! Эта война никогда не кончится, наши дети будут воевать. Дочка опять вчера сказала:
— Мама, никто не верит, что ты была в Афганистане…»
Прапорщик, начальник секретной службы
«Не говорите при мне, что мы — жертвы, что это было ошибкой. Не произносите при мне этих слов. Я не разрешаю.
Мы воевали хорошо, храбро. За что вы нас? Я целовал на коленях знамя, я дал присягу. Мы так воспитаны, что это свято, раз ты поцеловал знамя. Мы любим Родину, мы ей верим. Я люблю её, несмотря ни на что. Я ещё на этой войне, я ещё не вернулся… Под окном «стрельнет» выхлопная труба — животный страх. Звон разбитого стекла — животный страх… В голове пусто-пусто… Звенящая пустота в голове… Звонок междугородного телефона… Как автоматная очередь… Я не разрешу все это перечеркнуть. Я не могу топтать свои бессонные ночи, свои муки. Не могу забыть холодок по спине в пятидесятиградусную жару…
…Ехали на машинах и орали песни во всю глотку. Окликали, задирали девчонок, с грузовика они все красивые. Мы ехали весёлые. Попадались трусы:
— Я откажусь… Лучше тюрьма, чем война.
— На, получай! — их били. Над ними издевались. Они даже убегали из части.
Первый убитый. Его вытащили из люка. Он сказал: «Хочу жить…» — и умер. Как невыносимо после боя смотреть на красоту. На горы, на сиреневое ущелье. Хочется все растрелять! Или тихий-тихий становишься, ласковый. Другой парень умирал долго. Лежал и, как ребёнок, который только-только научился говорить, называл и повторял все, что встречал глазами: «Горы… Дерево… Птица… Небо…» Так до самого конца.
Молодой царандой, это у них милиционер:
— Я умру, Аллах заберёт меня на небо. А ты куда попадёшь?
Куда я попаду?!
Попал в госпиталь. Приехал ко мне в Ташкент отец:
— После ранения ты можешь остаться в Союзе.
— Как я останусь, если мои друзья там?
Он коммунист, но ходил в церковь, ставил свечку.
— Зачем ты это делаешь, отец?
— Мне надо вложить во что-то свою веру. Кого мне ещё просить, чтобы ты вернулся?..
Рядом лежал парень. К нему приехала мать из Душанбе, привезла фрукты, коньяк:
— Хочу сына дома оставить. Кого просить?
— Давай, мать, лучше выпьем твой коньяк за наше здоровье.
— Хочу сына дома оставить…
Выпили мы её коньяк. Целый ящик. В последний день услышали: у одного из наших в палате обнаружили язву желудка, кладут в медсанбат. Шкура! Мы его лицо стёрли для себя из памяти.
Для меня — или чёрное, или белое… Серого нет… Никаких полутонов…
Нам не верилось, что где-то целый день дождь, «грибной» дождь. Наши архангельские комары над водой гудят. Выжженные шершавые горы… Поджаренный колючий песок… И на нем, как на большой простыне, наши окровавленные солдаты лежат… У них отрезано все мужское… Записка: ваши женщины никогда не родят от них сыновей…
А вы говорите — забыть?!
Возвращались: кто с японским магнитофоном, кто чиркал музыкальными зажигалками, а кто в стираном-перестираном «хэбэ» и с пустым дипломатом.
Почему нет книг? Нет стихов? Нет песен об Афгане, которые мы все пели? Мы воевали хорошо, храбро. Нас наградили орденами… Говорят, что нас, «афганцев», и без орденов узнают, по глазам.
— Парень, ты из Афгана?
А я иду в советском пальто, в советских ботинках…»
Рядовой
«Может, она жива, моя девочка, она где-то далеко… Я все равно рада, где бы она ни была, только бы жила. Так я думаю, так этого мне хочется, очень хочется! И вот мне приснился сон… Вот она пришла домой… Взяла стул и села посреди комнаты… Волосы длинные у неё, очень красивые, рассыпались по плечам… Она их так отбросила рукой и говорит: «Мама, ну что ты меня все зовёшь и зовёшь, ты ведь знаешь, что я прийти к тебе не могу. У меня муж, двое детей… У меня семья».
И я ещё во сне сразу вспомнила: когда её похоронили, прошёл, наверное, месяц, мне подумалось — она не убита, а её украли… Мы, бывало, идём с ней по улице, на неё оглядываются… Она высокая, и эти волосы льются… Но мне никто не верил… А тут я получила подтверждение, что догадка моя верная, она живёт…
Я — медик, я всю жизнь считала, что это — святая профессия. Очень её любила, поэтому и доченьку увлекла. А теперь проклинаю себя. Не будь у неё этой профессии, она осталась бы дома и жила. Теперь мы с мужем только вдвоём, у нас никого больше нет. Пусто, ужасно пусто. Вот вечером садимся, вот смотрим телевизор. Сидим, молчим, иногда слова за весь вечер не произнесём. Только когда начинают петь, я заплачу, а муж застонет — и пойдёт. Вы не представляете, что здесь, в груди… Утром надо идти на работу, а встать не можешь. Такая боль! Я другой раз думаю, что не встану и не пойду. Буду лежать, буду ждать, чтобы взяли меня к ней. Позвали…
