Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2003)
И в этом письме Федор Иванович продолжает свои не покидающие его мысли о Восточном вопросе, о вероломстве Англии и Франции, о вечном антагонизме между Востоком и Западом, о роковой судьбе России, так и не понятой Европой в ее добрых деяниях. Как современно звучат слова о стране, “что отрекалась от собственных интересов и предавала их ради пользы и охраны интересов чужих”!
* * *
Пбург, 1/13 апреля 1854
Хотя, по всей вероятности, не позже, как дней через пятнадцать, Кронштадт будет посещен Сэром Чарльзом Нэпир, надо сознаться, что все находящиеся здесь живут обычным образом. Никогда катастрофа, теперь неизбежная, не ожидалась с таким спокойствием.
Лица, ожидавшие государя в одной из его поездок в Кронштадт, рассказывали мне, что, осведомившись обо всем, что было сделано и закончено, Его Величество долго всматривался в сторону моря и, сняв затем каску и перекрестившись, произнес про себя: “Ну, теперь милости просим”. Теперь и вся Россия скажет по примеру государя: “Милости просим”, в виде того, что настроение в стране прекрасно, и в 1854 году настроение это, несмотря на все и благодаря Богу, подобно бывшему в 1812 году. В этом вскоре убедятся и другие.
Ты находишь, что во мне есть что-то пророческое. Не дай Бог, чтобы это было так и чтобы предвидения мои на будущее заключали в себе что-либо пророческое, ибо в таком случае нашему бедному поколению пришлось бы покрыть свою главу и быть готовым сойти с лица земли, не увидав исхода той ужасной борьбы, которая только что завязалась.
Да, это мое глубокое убеждение, что вся половина текущего века протечет, если и не в непрерывных войнах, что было бы физически невозможным, то, во всяком случае, мир в ней будет восстановлен лишь после того, как вся Европа будет вполне преобразована.
Это, по правде говоря, было сотни раз повторяемо, и если не придавать этому истинного смысла, то фраза эта была бы до тошноты плоская. Смысл же ее заключается в следующем: Восточный вопрос в том виде, как он теперь перед нами предстал, является не более и не менее как вопросом жизни или смерти для трех предметов, доказавших до сих пор миру свою живучесть, а именно: Православная церковь, Славянство и Россия — Россия, естественно, включающая в свою судьбу оба первые понятия. Враги этих трех понятий прекрасно это сознают, и отсюда проистекает их вражда к России. Но кто эти враги? Как они называются? Не Запад ли это? Быть может, но в особенности это — революция, воплотившаяся в Западе, на коем нет теперь ни одного элемента, не пропитанного революцией.
Не церковь ли это? — Но ведь во главе ее стоит духовенство, которое после благословения в 1848 году дерева свободы только что дало свое благословение в 1854 году турецкому знамени. Не порядок ли это? — Но ведь он олицетворяется Луи Бонапартом, братом всех западных монархов. Не свобода ли это? — Но ведь она является самою революцией, протягивающей одну руку Мадзини, а другую — туркам, к общему удовлетворению европейской публики.
Теперь то, что не представляет собою революции на Западе, может ли объявить себя политическим противником России, не будучи союзником, т. е. добычей революции?
Я убежден, что это невозможно и что это нежелательно для них. И вот почему теперь возгорается высшая борьба между всем Западом и Россией. Очень возможно, что последняя будет побеждена, но если это не случится, то победителем из этой борьбы выйдет не Россия, а Великая Греко-Российская Восточная Империя.
Такова дилемма, в которую втянулась Европа.
На этот раз в письме Тютчев выступает в роли оракула, что подтверждает и его жена, читая предыдущие письма мужа. Можно сказать, что оракулом вообще, но не оракулом конкретно. В первую очередь это, естественно, временные даты хода войны. Затем он вновь повторяет свои мысли, бывшие у него в статьях и письмах о том, что революционные события на Западе, провоцируемые политикой военной коалиции, смертельно грозят Православной Церкви, Славянству и самой России. Здесь уже в Тютчеве говорит славянофил, мечтающий о создании на земле Великой Греко-Российской Восточной Империи.
* * *
С.-Пбург, 8/20 апреля 1854
Ну вот, мы очутились в борьбе со всей коализованной против нас Европой. “Коализованной”, впрочем, является не точным выражением, так как здесь открывается перед нами скорее “заговор”. Заговор этот не удался в 1848 году, отчасти вследствие революционной анархии, а отчасти вследствие щедрой поддержки, оказанной Россией этим самым несчастным правительствам, которые из подлости стушевались перед революцией и которые теперь по еще большей подлости заключили с нею союз против державы, приносившей в течение сорока лет свои интересы в жертву с целью их сохранения.
Ничто не ново под луной, но, быть может, верно, что в истории не было еще случая подлости, совершенной и задуманной в подобных размерах.
Это целый мир бесчестия. Что же касается особливо немцев, то Франции пришлось в течение пятнадцати лет затаптывать их в грязь, чтобы принудить их под бременем стыда и омерзения объединиться под покровом России для борьбы с угнетателем.
И теперь после сорока лет оказанных им услуг и доброго обхождения, без всякой взаимности, достаточно было одной угрозы со стороны Франции и случая, представлявшего им возможность безнаказанно следовать своим тайным инстинктам, чтобы поддаться неотразимому для этих людей искушению платить злом за добро; так естественно немецкой природе быть злопамятным относительно своих благодетелей и забывчивым по отношению к оскорбителям. Разве этот шут, король Прусский, не счел возможным написать сюда, что он неизменно сохраняет симпатии к нашему союзу, невзирая на протокол, который он подписал, и на договор, который он только что заключил? А его австрийский коллега, в более патетическом тоне заявляющий нам, что он со скорбью в сердце переходит на сторону наших противников? — Это похоже на того памфлетиста, который, выпустив книжонку против своего благодетеля, оправдывался, говоря: “Что же прикажете делать, ведь приходится жить”, на что ему было отвечено: “Я не вижу в том необходимости”. — И таков, вероятно, ответ, который вскоре даст Провидение этой отвратительной австрийской политике, столь же глупой, сколь предательской.
Полтора века назад Тютчев задумал большую работу “Россия и Запад”, часть из которой он уже имел в черновиках. Потом, когда события стали развиваться войной, эти мысли его облекались в конкретную форму примеров вероломства стран Западной Европы по отношению к России. Эрнестина Федоровна, писавшая главы и статьи этой работы под диктовку мужа еще в 1848 году, хорошо запомнила их основные мысли и впоследствии, после смерти поэта, готовя его письма к публикации, она выбирала из них именно те его мысли, которые, как ей казалось, и могли бы быть продолжением или завершением трактата, некогда начатого Федором Ивановичем.
* * *
Пбург, 21 апреля/8 мая 1854
...Волнения ожидают тебя при твоем прибытии сюда, так как ты попадешь сюда в самый разгар войны. Вследствие твоих указаний, я прочел статью Форкада в “Revue des deux Mondes”, где идет речь обо мне и которую, мне кажется, никто здесь не читал.
Конечно, это не из недостатка желания с тобою беседовать, что я молчу, но это желание постоянно заглушается убеждением, все более глубоко в меня проникающим, что слово бессильно и вполне бесполезно... Слово особенно бессильно и бесцельно в данную минуту. Впрочем, с кем говорить? — С здешними? — Это — излишне, даже в том случае, если это являлось бы возможным. С теми, которые находятся не здесь? Это еще более невозможно, так как для слова, мысли, рассуждения необходима нейтральная почва, а между ними и нами не существует ныне ничего нейтрального... Разрыв совершился, и он будет с каждым днем все более чувствительным. Уже давно можно было предчувствовать совершившееся. Было ясно, по крайней мере, для тех, кто сознавал, что эта бешеная ненависть, эта ненависть цепного бульдога, которая уже в течение тридцати лет все разрасталась на Западе против России, которая возмущалась тем, что, казалось бы, должно было ее успокоить, эта ненависть, говорю я, должна была в один прекрасный день порвать свою цепь.
И вот наступил этот день. То, что на официальном языке называлось Россией, могло употребить все свои усилия против Провидения, и как бы оно ни виляло, ни лавировало, ни скрывало своего знамени, одним словом, ни отрекалось от себя — все это ни к чему не привело. В известный момент, с целью заставить Россию доказать свою умеренность еще более наглядным образом, ей было предложено наложить на себя руки, отречься от своего существования, сознаться одним словом в том, что она представляла в этом мире лишь грубый и бессмысленный факт, лишь злоупотребление, которое следовало покарать.
