Николай Переяслов - Подводный реванш
— У меня есть молитвослов, — повторил матрос Кошкин и виновато покраснел.
— Очень хорошо, — кивнул головой Муромский. — Я прошу принести его сюда...
Повертев головой, он увидел высокую тумбочку, в которой обычно хранились запасные ножи и ложки, и, передвинув ее на несколько метров в сторону, установил точно под образом Николая Чудотворца.
— ...Вот, положи его сюда на тумбочку, и пускай каждый — я повторяю: каждый, кто свободен от вахты, независимо от того, какой он национальности, крещен он или не крещен и верует он или не верует! — приходит сюда и читает вслух акафист святителю Николаю. Потом вы напишете на меня жалобу в комиссию по правам человека или набьете мне морду за то, что я посягал на вашу свободу вероисповедания, но сейчас я приказываю вам это исполнять. Потому что у меня нет для вас другого метода спасения, кроме молитвы, и нам неоткуда больше ждать помощи, кроме как от Бога...
Увидев, что Кошкин уже сбегал в свой кубрик и вернулся с молитвословом, он подозвал его к иконе и приказал:
— Начинай, матрос. А кто первый пообедает — сменит его.
И над головами склонившихся к тарелкам и старающихся не звякать ложками моряков поплыли по кают-компании слова православного акафиста:
«Возбранный Чудотворче и изрядный угодниче Христов, миру всему источаяй многоценное миро, и неисчерпаемое чудес море... В пучине морстей сущим изрядный правитель... Явился еси, наставляя по морю плавающих люте, имже смерть предстояще вскоре иногда, аще бы не ты предстал еси призывающим тя в помощь, Чудотворче святый Николае; уже бо нестыдно бесом летающим, и погрузите корабли хотящим запретив, отгнал еси их, верныя же научил еси спасающему тобою Богу взывати: Аллилуиа... »
Вытерев губы салфеткой, я поднялся с места и, подойдя к тумбочке перед иконой, сменил Кошкина. Читать было нелегко, язык, словно путник на пересеченной узловатыми корнями лесной тропинке, то и дело спотыкался о незнакомо вывернутые слова, но постепенно, словно бы вспоминая их таившееся до поры в глубинах генетической памяти звучание, текст полился ровнее, а вскоре я и совсем перестал замечать его непривычность:
«...Проповедует мир весь тебе, преблаженне Николае, скораго в бедах заступника: яко многажды во едином часе, по земли путешествующим и по морю плавающим, предваряя, пособствуещи, купно всех от злых сохраняя, вопиющих к Богу: Аллилуиа...»
Некоторое время спустя меня подменил сам Муромский. Он читал текст акафиста медленно и четко, словно диктуя приказ, который должен быть всеми понят в точности и без искажений — причем как на земле, так и на небе:
«...Новаго тя Ноя, наставника ковчега спасительнаго разумеем, отче святый Николае, бурю всех лютых разгоняющаго направлением своим, тишину же божественную приносящаго вопиющим таковая: радуйся, обуреваемых тихое пристанище; радуйся, утопающих известное хранилище. Радуйся, плавающих посреде пучин добрый кормчий; радуйся, треволнения морская уставляющий... Радуйся, от бездны греховныя человеки избавляяй... Радуйся, Николае, великий Чудотворче...»
Не знаю, как для остальных членов экипажа, а для меня с этого самого дня жизнь словно бы наполнилась неким новым смыслом. Да это в общем-то и понятно, поскольку я был единственным человеком на лодке, кто не имел какого бы то ни было реального дела. Каждый здесь нес свою ношу службы в отведенном ему отсеке и месте, и только я целыми днями лежал у себя в каюте, читая журналы и книги, или болтался по отсекам и выгородкам, отвлекая всех своим появлением от дел и раздражая ненужными разговорами. Помню, в первые дни моего пребывания на лодке, когда доктор разрешил мне вставать и передвигаться, я с величайшей опаской подходил к каждой двери, боясь нажать что-нибудь не то или сунуться туда, куда не надо. Тогда бы я, пожалуй, не смог толком и описать своих перемещений, так как не знал ни одного правильного названия того, что меня окружает. Теперь же я ориентировался на лодке не хуже любого из членов ее экипажа и мог пройти хоть в первый, хоть в девятый отсек чуть ли не с закрытыми глазами, да, жаль, мне в них нечего было делать... Однако бесконечно лежать на кровати было мне уже тоже невмоготу, и хотя бы раз в сутки я совершал обход территории.
Обычно я сначала шел к акустикам. Открывал дверь в первый отсек, благо, за месяцы пребывания на лодке я научился это делать почти автоматически: левой рукой кремальеру вверх, правой — на защелку, дверь на себя — и вот я уже в первом. Справа по проходу висит кислородный газоанализатор — раз в сутки, когда снимается излишнее давление воздуха, накапливающееся при работе воздушных клапанов, происходит перепад давления — сто миллиметров ртутного столба за час. Газоанализатор таких перепадов не выдерживает и начинает показывать странную картину. Его стрелка начинает падать, и у смотрящего на нее создается жуткое впечатление, что в отсеке исчезает кислород. Прямо как в фантастическом фильме.
Дальше — лаз в трюм, где находятся помпа и забортные кингстоны. Слева дверь в гальюн и колонка пресной воды. Над головой люк на торпедную палубу, но туда мне нельзя — там торпеды.
Здесь же располагаются аккумуляторные ямы и гидроакустическая станция, где сидит Озеров. В первом же отсеке находится и один из аварийно-спасательных люков.
Посидев в акустической, поворачиваю назад. Во втором отсеке — центральный пост. В самом его центре — место командира, слева от него — пульт вахтенного офицера и механика, перед ними — боцман на рулях, за их спиной вахтенный трюмный, слева по борту — вахтенный БИП (то есть боевого информационного поста), за его спиной — радиометрист и пульт ракетного оружия. Здесь очень похоже на внутренности космического корабля, как их обычно изображают в художественных фильмах... Вниз, по двум трапам, рубка гирокомпасов. Три шага вправо от нее — рубка вычислителей, дальше — люк в трюм.
Над вторым отсеком — всплывающая спасательная камера.
Далее — третий отсек, в нем располагаются штурманская рубка, пост химического контроля и стойки систем автоматики. В четвертом — жилые каюты, пульт управления реактором, камбуз и кают-компания: посередине — командирский стол, у правого борта — два офицерские, на стене — икона Николы Морского. Сюда же выходят несколько дверей различных специалистов.
В пятый и пятый-бис отсеки можно попасть только через тамбур-шлюзы: тут расположены реакторы. Палубы этих отсеков сделаны из нержавейки, воздух в них свежайший, как после летней грозы. Это из-за ионизации — гамма-излучение и нейтроны делают свое дело. Все стены увешаны вентиляторами, воздушными клапанами и кондиционерами.
Далее идет шестой отсек, в котором находится множество вспомогательных механизмов — холодильные установки, испарители и так далее. Седьмой и восьмой — турбинные отсеки, тут находятся турбины, главный распределительный вал, генератор и множество труб. В последнем, девятом — приводы вертикального и горизонтального рулей, главный упорный подшипник и аварийно-спасательный люк...
Повсюду, куда бы я ни сунулся, я натыкаюсь на хмурых вахтенных, которые в эти дни с нескрываемым недовольством смотрят, как я слоняюсь по палубам, раздражая всех своим ничегонеделанием. Неудивительно, что решение командира о постоянном чтении акафиста Николаю Чудотворцу воспринял с наибольшим энтузиазмом именно я — наконец-то я почувствовал, что могу посвятить свое время хоть чему-то общественно полезному и перестану ощущать себя здесь нахлебником и обузой!
Не стану привирать: я не был до этого ни активно верующим, ни тем более воцерковленным человеком, хотя мама и говорила, что крестила меня еще в двухлетнем возрасте, и начитан я по этому вопросу был неплохо. Но так уж получилось, что за всю свою предыдущую жизнь я и в церковь-то заходил не более двух или трех раз, да и то просто так, с друзьями, от нечего делать, а то и ради откровенной хохмы — чтобы врубить там исподтишка магнитофон с записями Высоцкого или учудить какую-нибудь другую, не менее глупую штуку.
Здесь же, читая перед ликом Мирликийского чудотворца строки адресованного ему акафиста, я начал постепенно замечать, что при этом словно бы куда-то исчезает такая жизнеопределяющая ранее категория, как время. Надо сказать, что мне особенно понравилось читать молитвослов по ночам, когда никто и ничто не мешает отрешаться от окружающих во все остальное время дел и проблем, и можно почти стопроцентно погружаться в мир сотворяемой молитвы. Я говорю «почти» — потому что именно в эти ночные часы я как раз и заметил феномен исчезновения времени. И тогда мне пришла в голову мысль: а существовало ли оно изначально? Ведь Бог сотворил первых людей безгрешными и бессмертными — а для бессмертных жизнь длится как сплошное «сейчас». Отсчет времени стал фактом их жизни только после того, как они были изгнаны из Рая на землю...
