Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2001)
Ей, Соне, и им всем еще предстоит узнать, что можно терять людей не тысячами и даже миллионами, но — десятками миллионов. Они не знают, что такое бесконечные рвы, заполненные трупами, города, заставленные виселицами, эпидемии страшных болезней XX века, после которых целые регионы становятся безлюдными. Они не знают, что такое потерять все свое состояние в одночасье, что такое никогда (никогда!) не узнать судьбы своих близких, или (Бог знает, что хуже!), узнав, никогда их не увидеть, потому что между вами границы и сама попытка свидания грозит одному из вас смертью. Они не знают, что их ждет жизнь, при которой графини станут проститутками, а герои войны будут стреляться или водить такси.
И какими же ничтожными на этом фоне им потом покажутся их былые страдания и проблемы! Убогая деревня, которую они все так дружно до революции ругают, расцветет обаянием ностальгии в эмигрантском творчестве Ивана Бунина, а из-за спины революционно-атеистической России в позднем творчестве Ивана Шмелева выглянет лик Святой Руси.
Так пусть же Астров радуется сейчас тому, что он может спасать больных людей и вырубаемые деревья, а не смотреть в бессилии на трупы и пепелища. Пусть Войницкий осознает, как это хорошо, что можно трудиться сутками, а не сутками воевать и убивать. Пусть Елена Андреевна сейчас, а не потом — в Сербии или во Франции — согласится, что учить или лечить людей, хоть даже и мужиков, что ее особенно пугает, — не такое уж несчастье. Пусть Серебряков перестанет завидовать чужому успеху и начнет радоваться тому, что у него есть. Неужели человеку нужно снова и снова все потерять, чтобы потом в отчаянии осознать преступность своих обвинений в адрес самой жизни? И, осознав, согласиться с Телегиным: “Еду ли я по полю <...>, гуляю ли в тенистом саду, смотрю ли на этот стол, я испытываю неизъяснимое блаженство! Погода очаровательная, птички поют, живем мы все в мире и согласии, — чего еще нам?” (с. 66—67). Но ведь Телегин для них и для нас — юродивый!
Кто его знает, если бы Набокову-старшему стало ведомо во времена “Дяди Вани”, что в 1919 году он будет с семьей на грязном пароходе с названием, которое звучало как горькая насмешка — “Надежда”, — под обстрелом отплывать из Севастополя в Константинополь навстречу своей судьбе и своей скорой смерти, он повернул бы, наверное, с полдороги и не отнес бы демонстративно свой камер-юнкерский мундир в петербургский ломбард.
Наш опыт учит нас, что слишком часто, сплошь и рядом, мы впадаем в гордыню, и в гордыне этой не хотим понять, что всякого рода проклятья, всякого рода заверения о своей готовности покончить разом с “жизнью обывательской, жизнью презренной” (Астров), о желательности разрушить все привычное и потому надоевшее, — это не пустые слова, это не просто слова, это чудовищные по своим последствиям поступки, за которые мы и наши потомки будем расплачиваться столетиями.
С началом Первой мировой войны это отчетливо осознает А. А. Ахматова, которая в 1915 году напишет воистину пророческие стихи:
Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так, что сделался каждый день
Поминальным днем, —
Начали песни слагать
О великой щедрости Божьей
Да о нашем бывшем богатстве*.
Хочется крикнуть им всем, и Антону Павловичу в том числе, туда, в 1900 год: любите себя, любите свой труд, любите свое имение, любите ваших близких, обратите внимание, наконец, как прекрасна вокруг вас природа (это не устает все время подчеркивать и драматург). Не надо святотатствовать, заявляя, что вы прожили свои жизни “глупо и безвкусно” (Астров). Мы, из 2000-го, действительно “нашли средство, как быть счастливыми”. Надо перестать презирать, надо полюбить то, что мы делаем, надо полюбить ту землю, на которой мы живем. Это не “чужая планета” (Серебряков), это ваша и наша земля. “Чужая планета” смерти, горя и разрушений, повинуясь вашей воле — вашему отчуждению и ненависти, — пока только приближается к вам по сложной орбите истории. Изгоните из вашего дома и из ваших душ отравленную атмосферу ненависти друг к другу и к себе: тогда эта планета пройдет мимо вас и вашего дома.
И тогда сбудется то, о чем мечтает Войницкий и, в сущности, все они: “Проснуться бы в ясное, тихое утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что все прошлое забыто, рассеялось, как дым. (Плачет.) Начать новую жизнь... Подскажи мне, как начать... с чего начать...” (с. 107—108).
Хочется крикнуть все это им через столетие, но поневоле замолкаешь, задав самому себе вопрос: а мы, из года 2000-го, все ли усвоили эти уроки? И вдруг начинаешь слышать гул и легкий посвист надвигающейся на всех на нас “чужой планеты”...
А.ВАСИЛЬЕВ • Русский поэт Сергей Васильев (Наш современник N12 2001)
Антон Васильев
РУССКИЙ ПОЭТ СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЕВ
Отец не раз говорил мне: “Не очень-то я и дорожу всеми этими званиями и наградами, мне одно только дорого звание — русского поэта!” Да, оно дорого, очень дорого, и дороже его нет.
То, что пишу сейчас, сегодня, может быть, главное в моей жизни, потому что писать про отца — значит писать и про себя, и про поэзию, и про историю, и про Родину — про всё!
Отец родился в Зауралье, в сибирском городе Кургане, 17 июля 1911 года. Благодатное время, благодатная пора лета под день памяти святого преподобного Сергия Радонежского, в честь которого и крестили. Первенец-сын у Александра Алексеевича Васильева и жены его Катерины, урожденной Стрельниковой, из зажиточных крестьян, купеческих кровей тож, вдовой,в честь отца ее названный. Стало быть, женщина с характером. И с приданым. Приданого хватило на четыре кирпичных дома в городе и на заимку. На одном из них ныне красуется мемориальная доска: “Здесь родился известный советский поэт...” Хотя родился он в соседнем доме, но этот престижнее, виднее. Дед с бабушкой держали в нем главную городскую гостиницу, из коей большевики устроили ЧК, залив подвалы кровью — буквально; затем обратно — гостиница, потом два факультета сельскохозяйственного института, а ныне — кукольный театр “Гулливер”... Улица Советская, допрежь того — Дворянская.
Справедливости ради, вопреки всем официальным автобиографиям отца и в полном соответствии с семейным преданием, поведаю, что Васильев был и по происхождению из дворян, с одним но. Первый наш Васильев вовсе Васильевым не был, но, как служивший младшим офицерским чином в одном полку, расквартированном на Украине и попавшем под влияние масона-бунтаря Пестеля, вместе со всем полком был отправлен в Сибирь и лишен дворянского звания, а заодно и фамилии. Поскольку его отцом был тоже Василий, то по отцу он и получил фамилию новую. Поелику же особых талантов и усердий в делах гражданских не имел, то дадена была Васильеву новому на подъем в распоряжение питейная лавка, на управлении коей он и спился, успев произвести на свет Божий прадеда моего Алексея. Алексей служил всею правдою престолу 25 лет рядовым солдатом, награжден был в турецкую Георгием. Отец мой, поэт Сергей Васильев, помнил его самолично очень хорошо, потому как прадед любил хаживать с Сережей за руку важно по усадьбе и даже учил маршировать.
Прадед и дед ушли из жизни почти одновременно, потому что дед мой Александр Алексеевич Васильев застрелился, а застрелился он вот почему. Сын солдата, получивший полное образование, служил в городском банке и до того был на хорошем счету у граждан, что избрали они его церковным старостой прихода, да не какого-нибудь, а самого главного, кафедрального, Троицкого собора, на месте которого ныне красуется здание филармонии, куда ни жене моей, народной певице России Татьяне Петровой, ни сестре моей, народной артистке России Екатерине Васильевой, ходу нет. И вот отец-настоятель собора обращается к деду с просьбой одолжить ему крупную сумму денег под вексель. До того крупную, что одолжить ее смог только человек, очень верующий, верящий и способный дать в долг под залог всего своего имущества. Настоятель скрывается в Америку без следа, а дедушка, имея на руках шестерых детей, жену, чей и был по происхождению капитал, и прочая, стреляется, поскольку иначе закрыть дело было невозможно, иначе — все с молотка... И может быть, что и зря, поскольку последовавшая за сим выстрелом Революция смела тот порядок и устои, отобрала у вдовы все четыре дома, оставив одну заимку. Стали жить подсобным хозяйством. Старший брат Михаил пошел добровольцем в Красную. Однако в один страшный день наехали бандиты. Ночью, вернее. Всех постреляли, кто был. Няню, например. А под кроватью лежала, затаив дыхание, тетя Тоня. Не заметили. Папа, ему было 8 лет, спрятался в мерзлом сарае в лошадиной туше. Не стали конину брать, взяли хлеб...
Через пару дней дети пришли в город давать показания в отделение милиции, но, заглянув в двери кабинета, узнали в людях в форме давешних головорезов. И бежали без оглядки. Отцов бег длился до самой столицы, где годом раньше вышла замуж старшая сестра Валентина. Так он стал не только сиротою, но и беспризорником, а по некоторым версиям и форточником, блатным парнем по кличке Халва. Жора Бурков, известный артист, царство ему небесное, сказывал мне со слов друзей-коллег отца: “Любая форточка была его. Ловкий был, худой и жилистый, как уж”. Не знаю, но знаю, что тетка, желая, видимо, предупредить слухи, говаривала мне, что папа-де очень любил халву. Я этого не замечал, но и не понимал тогда, к чему она клонит. А Бурков говорил, что папа у какого-то ... мешок халвы отнял: “Отдай, гад!” — сказав при этом. Стало быть, действовал по-революционному, в пользу бедных. И очень уважал Антона Семеновича Макаренко, дядю и отчима моей мамы, а он был отцом всех беспризорных Союза.
