Евсей Гречена - Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах
В ночь, предшествовавшую оставлению Воронова, Ростопчин, Беннигсен, Еромолов и еще несколько генералов и офицеров, в том числе английский генерал [так Роберт Вильсон называет самого себя. – Авт.] и адъютант его лорд Тирконнел, расположились бивуаком возле дворцовых конюшен. Ростопчин не давал никому спать своими жалобами на Кутузова „за его оставление Москвы без „договоренного уведомления“, что не позволило властям и жителям выказать не римскую, а более чем римскую – русскую доблесть всенародным зажиганием Москвы прежде осквернения оной присутствием захватчика.“ По его словам, он „никогда не простит фельдмаршалу сего обмана, а теперь собственноручно сожжет столь восхитивший нас дворец, если только приблизится к нему враг, и жалеет лишь о том, что он не во сто крат более достоин сохранения. Все уговоры были бесполезны перед его несгибаемой решимостью <…>“
Ростопчин при звуках боя с передовых постов и видя приближающегося неприятеля, вошел во дворец, пригласив всех сопровождать его. Каждому из нас дали горящий факел <…> По мере движения вошедших каждый апартамент зажигался, и через четверть часа все превратилось в одно пылающее месиво. После сего Ростопчин пошел к конюшням, которые сразу же загорелись, и, остановившись, созерцал всепожирающее пламя».
* * *Потрясающая по своему трагизму картина…
А теперь продолжим цитирование воспоминаний Роберта Вильсона о пожаре Москвы:
«С наступлением темноты в нескольких кварталах вспыхнули пожары. Почти одновременно запылали десять тысяч лавок на рынке, казенные магазины фуража, вина (тринадцать миллионов кварт), водки, воинских припасов и пороха.
Никаких средств тушения не нашлось – ни пожарных экипажей, ни даже ведер для воды. По приказу Ростопчина все было уничтожено или увезено». Далее британский генерал рассказывает:
«Пожар Москвы с пожирающей яростью объял весь город, превратив его в сплошной океан огня. Все дворянские дома, все торговые склады, все общественные здания, все лавки, все, что только могло гореть, пылало, словно околдованное каким-то заклятием <…>
Двести-триста русских, заподозренных в поджогах, были казнены, но пожары продолжались с неослабевающей силой.
16-го от жара и летящих головешек стало невозможно находиться в Кремле, хотя он и не горел. Наполеону пришлось перенести свою главную квартиру в Петровский замок на Петербургской дороге. Он возвратился только 20-го, когда сильный дождь погасил пламя, сохранив всего лишь десятую часть города и те запасы продовольствия, кои сберегались в подвалах уцелевших домов. Впрочем, оные могли составить для неприятеля лишь весьма скудную помощь».
Потом Роберт Вильсон задается вопросом: «Кто предложил поджечь Москву и руководил сим действом?» Отвечая на него, он пишет:
«В то время было удобно хранить молчание и приписывать самому неприятелю ужасное сие деяние, дабы возбудить противу него гнев народа; но, с другой стороны, не менее авантажной представлялась и собственная роль в глазах всего света, как героических патриотов.
Губернатор Ростопчин оказался в щекотливом положении. Он не мог ни отрицать сего дела, ни признаться в нем. Предыдущие заявления его о таковом намерении <…> увоз или уничтожение всех пожарных машин и средств, освобождение нескольких сотен преступников и составление из них шаек под руководством начальников – все это создает впечатление, что Ростопчин был зачинщиком и соучастником сего деяния».
* * *Но на самом деле все было не так просто, и графу Ростопчину не удалось осуществить свой замысел в том виде, в каком он был задуман.
На самом деле он планировал все несколько иначе. Как отмечает А. Г. Тартаковский, «изначальный замысел Ростопчина состоял в сожжении Москвы до вступления в нее французов – с тем, чтобы не дать им сколько-нибудь долго продержаться здесь, выдворить их отсюда и таким способом ускорить развязку войны».
Кроме того, этим актом он хотел возбудить в народе «общее рвение», и для этого он был готов на самые крайние меры.
Русский народ граф Ростопчин считал тупой и нерассуждающей массой, «податливой на всякую провокационную уловку, но не способной на осознанное чувство и самостоятельное патриотическое действие». В связи с этим он «всерьез полагал, что оно может быть возбуждено только извне, властью посредством какого-либо чрезвычайного, превосходящего все мыслимо возможное, акта. Демонстративное истребление Москвы перед лицом вторжения в нее неприятеля и являлось, на его взгляд, таким именно актом» [47] .
Однако помешал Ростопчину в его планах… новоиспеченный фельдмаршал М. И. Кутузов, который отводил Москве в своих стратегических соображениях совсем не ту роль, какая была уготована ей Ростопчиным.
Как мы уже знаем, он лишь 1 (13) сентября окончательно решил оставить Москву. А решившись на это, он задумал оторваться от численно превосходившей его наполеоновской армии. А для этого, в свою очередь, ему нужно было не просто продолжать отступление, а отступать именно к Москве и через Москву, ибо лишь вступление сюда Великой армии вызвало бы задержку в ее наступательном порыве.
Известно, что после Военного совета в Филях Кутузов сказал своему ординарцу А. Б. Голицыну:
– Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на Провидение, ибо она спасет армию. Наполеон подобен быстрому потоку, который мы сейчас не можем остановить. Москва – это губка, которая всосет его в себя.
Исходя из этого, становится ясно, что замысел Ростопчина – предать Москву огню – коренным образом противоречил планам Кутузова, путая все его стратегические карты.
В самом деле, замыслы Ростопчина могли привести к следующему: «Наполеон, не задержавшись в сгоревшей столице, мог продолжить преследование русской армии или пойти на Петербург (такие планы у императора действительно были), в случае чего очередная отставка ему [Кутузову. – Авт.] была гарантирована. Поэтому-то Кутузов до последнего момента создавал видимость готовящейся обороны Москвы, о чем сообщал губернатору, которого на совет в деревни Фили просто не пригласили, а о сдаче столицы сообщили только в последние часы» [48] .
* * *Многие историки уверены, что М. И. Кутузов даже не догадывался о варварском замысле графа Ростопчина. На самом же деле это не так – он располагал на сей счет вполне точными данными. Дело в том, что слухи просачивались к жителям Москвы, а от них – в армию. Например, еще в середине августа 1812 года Д. М. Волконский отмечал в своем дневнике:
«Из Москвы множество выезжает, и все в страхе, что все домы будут жечь».
Князь П. А. Вяземский вспоминает, что незадолго до вступления неприятеля в Москву граф Ростопчин говорил «о возможности предать город огню и такою встречею угостить победителя».
При этом калужский губернатор П. Н. Каверин «совершенно разделял мнение его и одобрял к приведению в действие».
«Более того, сохранились сведения, что еще в 20-х числах августа в штабных компаниях, в присутствии близких к главнокомандующему генералов и офицеров Багратион охотно читал письма к нему Ростопчина <…> где содержались весьма прозрачные намеки на его стремление предать Москву пламени. Невозможно допустить, чтобы столь тревожные и грозные сведения не были доведены до Кутузова, да и сам Багратион не мог не сообщить их главнокомандующему» [49] .
Соответственно, когда Федор Васильевич около полудня 1 (13) сентября появился на Поклонной горе, Кутузов сделал все, чтобы дезориентировать Ростопчина относительно истинных своих намерений и сорвать его замысел.
Содержание их разговора на Поклонной горе доподлинно неизвестно: он происходил с глазу на глаз, а Кутузов никаких записей о ней не оставил. Однако можно с полной уверенностью сказать, что Михаил Илларионович в свойственной ему манере «дипломатически искусно усыпил бдительность» крайне взволнованного Ростопчина, заверив его, что непременно даст у Москвы сражение Наполеону.
В результате, покидая Поклонную гору, Ростопчин был в твердой уверенности, что Москва если и будет сдана противнику, то только после большой битвы под стенами города.
Очевидец тех событий А. Б. Голицын по этому поводу пишет:
«Ростопчин уехал в восхищении и в восторге своем, как ни был умен, но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл».
Лишь к вечеру 1 (13) сентября граф Ростопчин понял, что все его расчеты пошли прахом.
11 (23) сентября он написал своей жене:
«Ты видишь, мой друг, что моя мысль поджечь город до вступления в него злодея была полезна. Но Кутузов обманул меня, а когда он расположился перед своим отступлением от Москвы в шести верстах от нее, было уже поздно».
Чуть позднее он жаловался на Кутузова императору Александру:
«Я в отчаяньи от его изменнического образа действий в отношении меня: потому что, не имея возможности сохранить город, я бы сжег его, чтобы отнять у Наполеона славу завладения им <…> Я бы показал французам, с каким народом имеют они дело».
