Грэм Робб - Жизнь Рембо
В ловушке мира скатертей и украшений Рембо учреждал собственную богему. Он помогал Верлену тратить удивительно большие суммы денег, при этом, в соответствии с «ясновидческим» проектом, он был ужасно экономен с мылом: «Представьте себе человека, который сажает и культивирует бородавки на своей физиономии». Вскоре спальня ясновидца наверху стала маленьким оазисом грязи.
Верлен был в восторге от нового друга. Он развлекал его походами по местным тавернам, описывая все более широкие круги, спускаясь со склонов Монмартра до бульваров с газовыми фонарями, избегать которых призывали туристов, и в конечном итоге достигая Латинского квартала. Никаких писем этого периода не сохранилось, но нетрудно понять, почему эта дружба цвела. Верлен был не склонен к критике и полон лестного восхищения. Он сделал копии всех стихов, которые Рембо ему дал, и, таким образом, спас их от презрения автора. Рембо решил в очередной раз, что все, что он написал до сих пор, ничего не стоит. Теперь он замыслил форму свободного стиха[212]. За пятнадцать лет до этого vers libre (верлибр) официально вошел во французскую литературу, но положение о том, что стихи можно писать без рифмы или размера, все еще звучало как акт художественного вандализма.
Свидетельством обаяния Верлена является то, что он убедил Рембо вести себя как амбициозный молодой литератор. Он познакомил его с другими поэтами и объявил о предстоящем появлении Артюра на литературном ужине в кругу многочисленных парнасцев. Перед самым ужином он отвел его в студию фотографа Этьена Каржа и заставил его сделать портрет, который Делаэ и Изамбар считали наиболее реалистичным изображением Рембо в любом возрасте. Интересно, что он известен меньше всего. Возможно, он был слишком похож на оригинал.
Верлен полагал, что красота Рембо ускользает от объектива: «Некое обаяние сияло и улыбалось в этих жестоких бледно-голубых глазах и в этих властных красных губах с их непримиримой кривой ухмылкой»[213]. Немного пухлое лицо, кажется, застыло на мгновение на пересечении нескольких выражений: лицо актера, неохотно обдумывающего роль. Матильда добавила бы невидимую подробность – его волосы кишели вшами. Она обнаружила маленьких существ на подушке Рембо («Я никогда не видела ничего подобного раньше») и сказала мужу, что Рембо носит их с собой, чтобы бросаться ими в священников[214].
«Я снова вижу себя, – писал он позже в «Одном лете в аду», – покрытым чумою и грязью, с червями на голове, и на теле, и в сердце…»
Ожидаемый с нетерпением ужин состоялся в первую субботу после прибытия Рембо (30 сентября 1871 года). Верлен привел его на площадь Сан-Сюльпис на Левом берегу. Они вошли в винную лавку на углу площади и поднялись в верхнюю комнату. Группа хорошо одетых поэтов собралась на ужин des Vilains Bonshommes («Скверных парней»), им было любопытно познакомиться с автором «Пьяного корабля».
Ужин был очередным банкетом с чтением стихов. Эта традиция закрепилась после премьеры спектакля по пьесе Франсуа Коппе Le Passant («Прохожий) в 1869 году. Это был первый публичный триумф молодых парнасцев, относительно вздорное событие, но одно из тех, что давало им чувство принадлежности к коллективу. Некий презрительный рецензент назвал сторонников Коппе des vilains bonshommes («скверными парнями»), и они приняли это оскорбление как свое знамя.
К тому времени значительные события во французской литературе, такие как появление в печати «Эрнани» Гюго или Vie de Bohème («Жизнь богемы») Мургера, стали редкостью и по большей части проходили незамеченными для широкой публики. Два десятилетия государственной цензуры загнали оригинальных писателей в авангардные гетто. Серьезные изменения в литературе мало волновали людей того времени, а потому неудивительно, что один из важнейших эстетических текстов 1870-х годов – несколько листков почтовой бумаги, отправленных шарлевильским школьником своему учителю, – не всколыхнул общественность и не стал знаковым событием для современников.
«Скверные парни» были группой приятных молодых людей. Их средний возраст был тридцать лет, и большинство из них работали в конторах. Они лелеяли свои карьеры, работая неполный день, отмечали успехи друг друга, писали свои «теории» в пресс-релизах. Их стихи не имели сомнительной дерзости большинства авангардистов. Шума от них было не больше, чем от хлопанья ящиками столов и картотек.
Для большинства «скверных парней» появление Артюра Рембо на еженедельном ужине было первым предупредительным выстрелом. Маленький крестьянин в своем лучшем воскресном платье с его жестокими стихами и нервирующими голубыми глазами произвел такой же угнетающий эффект, что и высокоразвитые инопланетные существа производят на человечество в научной фантастике. Антиобщественное поведение Рембо помогло этим профессиональным писателям позже вычеркнуть его из истории литературы.
Один из поэтов, Леон Валад, который энергично распространял стихи Рембо в Латинском квартале, в письме другу от 5 октября 1871 года описал свое волнение от первой встречи:
«Ты действительно много потерял, не посетив последний ужин Affreux Bonshommes [sic]. Там, под эгидой Верлена, его первооткрывателя, и меня, его Иоанна Предтечи с Левого берега, был представлен ужасающий поэт, которому не исполнилось и восемнадцати лет, по имени Артюр Рембо. С большими руками, большими ногами, искренним детским лицом, более подходящим тринадцатилетнему, глубокими голубыми глазами, скорее дикими, чем скромными, – это тот парень, чье воображение, с его удивительной силой и порочностью, было привлекательно или устрашающе для всех наших друзей. […] Д’Эрвильи сказал: «Это Иисус среди Отцов Церкви». Мэтр воскликнул: «Да он – сам дьявол!», что заставило меня придумать лучшее описание: «Сатана среди Отцов Церкви».
Не могу передать тебе жизнеописание нашего поэта. Достаточно сказать, что он приехал из Шарлевиля с твердым намерением никогда больше снова не видеть своего дома или своей семьи. Приезжай, прочти его стихи и суди сам. Если только это не игра Судьбы, то мы являемся свидетелями рождения гения»[215].
Рембо, казалось, не связывал себя обязательством перед «отцами» декламировать свои стихи, но после нескольких рюмок имел наглость заявить самому старшему из присутствующих поэтов, пятидесятилетнему Теодору де Банвилю, что «пора упразднить александрийский стих»[216] (классический метр, который господствовал во французской поэзии на протяжении трех веков). Валад вспоминал дрожь негодования: «Можете себе представить, как мы были удивлены этим мятежным взрывом, за которым последовало изложение его теории. Мы слушали его внимательно, пораженные контрастом между молодостью его лица и зрелостью его идей».
По крайней мере одна из этих теорий – «Изобретение неизведанного требует новых форм» не была принята как следовало бы. Маэстро Банвиль публиковал свой знаменитый Petit traité de poésie française («Небольшой трактат о французской поэзии»), в котором поучал поэтов ограничиться существующими формами. Самая короткая глава трактата посвящена Poetic Licence («Отклонение от правил в поэзии»): «Ни при каких обстоятельствах». Еще менее приемлемой была идея Рембо о том, что Бодлеру мешала реализовать свой потенциал «художественная» среда, в которой он жил. Это было все равно что предлагать, чтобы поэты существовали без ужинов и поэтических чтений.
Банвиль пытал юного гения на тему «Пьяного корабля»: почему месье Рембо не прояснил смысл в самом начале поэмы, сказав: «Я – как пьяный корабль»?[217] Начало от первого лица – «В то время как я плыл вниз по речным потокам…» – поразило Банвиля так же, как и внезапные смены сцен поражали зрителей зарождающегося кинематографа. Некоторые из инноваций Рембо подозрительно похожи на ошибки.
Восемь месяцев спустя Банвиль по-прежнему развлекал читателей своей колонкой в Le National («Националь») рассказами о вызывающей смех самоуверенности Рембо: «Месье Артюр Raimbaut [sic], очень юный молодой человек… чье миловидное лицо выглядывало из-под диких зарослей спутанных волос, однажды спросил меня, не пора ли покончить с александрийским стихом!»
Единственной известной реакцией Рембо на советы Банвиля был краткий комментарий, сделанный после того, как он вышел на улицу: «Vieux con» («старый дурак»)[218].
Еще один «старый дурак», свекор Верлена месье Моте, должен был вернуться с охоты. Можно было опасаться, что он поддастся искушению перезарядить винтовку, когда обнаружит в своем доме мерзкого грязного мальчишку. В качестве временного решения Банвиль предложил Рембо комнату горничной в своем многоквартирном доме № 10 по рю де Бюси, между «Одеоном» и Сеной.
Рембо должен был переехать в эту каморку до 10 октября. Занавески и постельное белье были предоставлены мадам де Банвиль. Некоторые поэты собрали денег, чтобы обеспечить «любимца муз» небольшим пособием: по три франка на день[219]. Этого было достаточно, чтобы прожить, но недостаточно для оплаты дурных привычек. Комната была подготовлена, как для особого любимца: там были стол и стул, бумага, чернильница и несколько перьев. Без сомнения, младенец-поэт вскоре приступит к усердному написанию замечательных стихов и оттачиванию своего стиля.
