М Алексеев - Ч. Р. Метьюрин и его "Мельмот скиталец"
Можно было бы назвать еще целый ряд других повестей, появившихся в русской печати 30-40-х годов, в которых то явственнее, то приглушеннее звучат мотивы, связывающие их с «Мельмотом Скитальцем». В позднем дневнике декабриста В. К. Кюхельбекера (от 29 ноября 1833 г.) есть запись о впечатлении, которое он получил от чтения старой повести, напечатанной в «Сыне отечества» — «Вильгельмина, или Побежденный предрассудок»: «…в ней много недостатков, особенно в начертании характеров, но главная мысль очень хороша: Мельмот, Вампир, Чайльд-Гарольд — в Пошехонье» [213]. Сошлемся также на повесть М. С. Жуковой «Черный демон» (1839), о которой доброжелательно отозвался Белинский, говоря, что в ней изображена «внутренняя борьба души, в которой безотчетные, пылкие впечатления юного чувства удерживаются и охлаждаются сомневающейся мыслью» [214], на роман Ф. В. Булгарина «Памятные записки Чухина», в котором, между прочим, рассказана (в гл. XII, озаглавленной «Великий муж будущего века») история петербургского доктора Виталиса. После многих приключений в разных странах и долговременных изысканий и опытов этот доктор находит наконец «средство продлить жизнь на несколько столетий и делать золото и драгоценные камни как пряники», но Виталис — алхимик-филантроп, делающий свои открытия ради будущего благоденствия человечества [215]. В небольшом рассказе Петра Медведовского «Повесть без названия» снова идет речь о петербургском музыканте и любителе искусства, который заключает договор с дьяволом, но вскоре расторгает его и лишается рассудка [216].
Напомним, наконец, что героиня повести А. В. Дружинина «Лола Монтес» (1847) в одном из эпизодов читает «Мельмота Скитальца» в бессонную ночь. «То был второй том Матьюринова романа „Melmoth the Wanderer“, — рассказывает сама героиня. — Книжка эта начиналась какими-то нелепыми ужасами, но мало-помалу я зачиталась ею. Там шел рассказ молодого испанца, которого родители засадили против воли в монастырь, чтоб передать все имение младшему его брату. Ребенок не хотел покориться правилам келейной жизни, страшно боролся с усилиями старых монахов, ненавидел их… Он был благочестив, как все испанцы: благочестие его пропало, вся вера исчезла из его души, дика казалась ему блестящая, залитая золотом церковь, стройные молитвы святых отцов казались ему и чужды, и враждебны». Мы привели эту цитату для того, чтобы засвидетельствовать, что еще в конце 40-х годов Дружинин хорошо помнил содержание «Мельмота Скитальца» и попытался представить себе, что в этом романе могла понять испанская авантюристка. Правда, от имени своей героини Дружинин свидетельствует, что она не дочитала роман Метьюрина: «История Монсады становилась все пошлее и пошлее, на сцену явился злой дух, а так как я не верю злым духам, то и бросила книгу» [217].
После Пушкина тема демона в русской лирической поэзии повторялась множество раз в течение нескольких десятилетий; она быстро стала банальной, потому что в ее разработке принимали участие не только виднейшие, но и заурядные русские писатели этого времени. На рубеже 20-х и 30-х годов демон обычно представлялся поэтам чаще всего враждебной силой, язвительным скептиком, искусителем, т. е. наделен был типическими «мельмотическими» чертами. Таким изображен он, например, в двух стихотворениях В. Г. Теплякова — «Два ангела» и «Аюбовь и ненависть»; в последнем мы находим строки о человеке, надевающем на себя дьявольскую личину, которой он пугает свою возлюбленную:
… Твой ум, твою красу, как злобный демон,
Тогда оледеню своей усмешки ядом,
В толпе поклонников замрет душа твоя,
Насквозь пронзенная моим палящим взглядом,
Тебя в минуты сна мой хохот ужаснет… [219]
В стихотворении К. А. Петерсона «К демону» лирический герой ведет с воображаемым духом зла откровенный диалог:
Злобный демон, что ты бродишь
И бормочешь про себя?
Ты собою страх наводишь,
Окаянный, на меня!
Иль ты думаешь, что, грешный,
Упаду я пред тобой,
И за счастье, мня, поспешный,
Поплачусь тебе душой? [221]
В большом стихотворении, озаглавленном «Демон разрушитель» (1829), Колачевский хочет уверить читателей в реальности существования демона как могущественной силы зла на земле:
Есть в мире Демон: пусть мечтой
Его считают; но ничто
Не избежит когтей нависших
Над обреченной жертвой им.
Он и властителей и нищих,
Кровавой лютостью томим
Равно разит, — едва захочет,
Разит и падшим вслед хохочет… [223]
Стихотворение Э. Мещерского посвящено демоническому человеку, спасаемому ангельской кротостью и смиренной чистотой любимой им молодой женщины («К молодой девушке», 1832). Герой патетически восклицает, дав подробную характеристику всех демонических черт своего характера:
Скажи, ужель мои объятья
Не облили тебя огнем.
Ужель мое клеймо проклятья
Не блещет на челе твоем?
О боже, чудо совершилось,
Ты мне открыла рая дверь,
Дитя! Ты ангелом осталась,
И я — не демон уж теперь [225]
В стихотворениях Д. Ю. Струйского (Трилунного) «Демон» (1837) [226], А. А. Шишкова «Демон» [227] и ряде других приводятся философско-этические размышления, волнующие человека, пытающегося выработать свое отношение к окружающему его миру и обществу людей. Все эти романтические образы повторяются в разных вариантах и репликах, традиция которых постепенно вживается в новую поэтическую систему — реалистическую, давая новые поэтические образы, с чертами, отличающимися от прежних штампов. Напомним здесь хотя бы демонов у Полежаева, Баратынского, Я. П. Полонского («К Демону», 1844) и Н. Огарева, Аполлона Григорьева, Н. Ф. Щербины, Н. А. Некрасова [228] и др.
Среди многочисленных произведений о демонах в русской поэзии первой половины XIX в. одинокой и недоступной вершиной возвышается поэма Лермонтова «Демон», в которой образ ее главного героя получил проникновенное поэтическое воплощение и глубокий философский смысл. Сопоставление этой поэмы с «Мельмотом Скитальцем» производилось неоднократно, но всегда попутно, вскользь и без надлежащей тщательности и осторожности. Отметим прежде всего, что знакомство Лермонтова с тем или иным текстом «Мельмота Скитальца» едва ли может подлежать сомнению: поэт сам упомянул роман Метьюрина в черновом предисловии к «Герою нашего времени» (из окончательного текста нижеследующая фраза была исключена): «Если вы верили существованию Мельмота, Вампира и других, — отчего вы не верите в действительность Печорина?». Впрочем, это свидетельство не дает нам возможности судить ни о времени первого знакомства Лермонтова с романом Метьюрина, ни о том, в каком издании (и переводе) он прочел его. Естественно предположить, что Лермонтов обратил внимание на русское издание «Мельмота» 1833 г., но это не исключает того, что он и до этого времени мог знать один из французских переводов романа, а с помощью своего английского учителя, Винсона, — и его английский оригинал. Во всяком случае, следы воздействия романа Метьюрина можно встретить еще в ранних произведениях Лермонтова, написанных в начале 1830-х годов.
Поэма Лермонтова «Исповедь» (1830), представляющая собою ранний вариант «Мцыри», хотя и обнаруживает давно отмеченное сходство с «Гяуром» Байрона, но многими своими особенностями, быть может, восходит и к Метьюрину. Действие поэмы происходит в Испании, она отличается подчеркнутым антиклерикальным характером. Страстная исповедь монаха в мадридской тюрьме «бесчувственному старику»-настоятелю, упорство монаха в открытии тайны и т. д. — все эти подробности могли быть внушены молодому Лермонтову «Рассказом испанца» из «Мельмота Скитальца».
Отметим также, что грузинка Тамара лишь в четвертой редакции «Демона» заменила прежнюю героиню — монахиню-испанку, появлявшуюся во всех предшествующих редакциях поэмы. Один из рисунков Лермонтова изображает эту героиню — католическую монахиню в окне испанского монастыря, расположенного на берегу моря. «Тогда, — пишет по этому поводу биограф Лермонтова П. А. Висковатов, — фантазия поэта была занята Испанией; он рисовал ее с бурными страстями, убийствами, казнями и ужасами таинственной инквизиции» [229]. В связи с этим можно вспомнить здесь драму Лермонтова «Испанцы» (1830), в которой отдельные сцены в свою очередь имеют известные аналогии с тем же «Рассказом испанца» в «Мельмоте».
Некоторые мотивы, встречающиеся у Метьюрина, могли попадать в произведения Лермонтова через посредствующие литературные звенья, а не прямо из «Мельмота». Таков, например, мотив «оживающего портрета», возникший у Лермонтова, может быть, через посредство гоголевской повести [230] и в то же время широко распространенный в романтической западноевропейской беллетристике вообще. Столь же распространенной подробностью портрета были у романтиков обладавшие адским, нестерпимым, неестественным блеском глаза: поэтому трудно было бы считать, что, рассказывая о глазах портрета, висевшего в комнате Печорина («глаза, устремленные вперед, блистали тем страшным блеском, которым иногда блещут глаза сквозь прорези маски»), Лермонтов вспоминает «нестерпимый» блеск взоров Мельмота [231].
