Газета День Литературы - Газета День Литературы # 109 (2005 9)
Мне на родину ехать не хочется,
Мне как будто уже всё равно —
Там священная срублена рощица,
Где парило златое руно…
Попрошу я прощенья у жителей
—
Для души эта местность пуста.
Здесь как будто и тени родителей
Расточились — уже навсегда.
Поэт становится печальным археологом своих раскопок в прошлое в поисках своих истоков и родников народной души. Печальным археологом не только своего народа, но и своего рода, своей семьи, себя самого. Его элегия в своем простодушии оказывается достаточно жестокой.
…Что ж ожидать от человека! —
И я ветшаю между тем,
Как храм семнадцатого века,
Не охраняемый никем.
И в мире вечного движенья
Одно, как лист перед травой,
Встает больное утешенье —
Что это всё уйдет со мной.
Ушли родители, исчезла деревня, разрушилась семья, оставила любимая. Росла лишь усталость и горечь разочарования, вот так простодушно и незаметно на Россию накатывала катастрофичность, зафиксированная поэтическими летописцами конца ХХ века. Восьмидесятые годы — это годы постоянных потерь, годы загубленной любви, загубленной силы, испитое и избитое время. Кому нужен спившийся и обессиленный человек? Об этом пишут и поэты, и прозаики его поколения, пишут, не находя разгадки неожиданной национальной катастрофы. Об этом, как о самом себе, пишет пронзительно и горько и Николай Дмитриев. Как сохранить себя? Как сохранить Россию? И откуда вдруг эта дьявольская сила на донце у красивой бутылки?
Жуть берет! Неужели она
Пересилила русскую силу? —
Не года, не любовь, не война…
Очнулся добрый молодец, а кругом ни семьи, ни жены, ни детей, ни дома, ни друзей, ни работы. Вот уж печальная русская элегия с отчаянной исповедью перед всем миром. И опять, как в начале пути, отчет перед отцами, героями своей Победы, которая явно уже не суждена детям этой Победы.
Полминуты. Трофейная хроника.
В кадре лица, потом сапоги.
У берез. У оплывшего ровика
Обступили солдата враги…
Вот поднялся, помедлил мгновение
И с заботой на белом лице
Посмотрел на моё поколение.
Посмотрел так, как смотрят в конце…
Поразительно, что к этому спасительному припаданию к отцовской шинели обращаются в конце ХХ века, как к чему-то единственно спасительному, самые разные поэты поколения одиночек, рожденные в послевоенные годы. Пишет Юрий Поляков свой "Ответ фронтовику", поет свои песни об отце и старшем брате Александр Бобров, вспоминает о погибших солдатах Леонид Губанов, и даже такой отпетый концептуалист Тимур Кибиров вдруг обращается к сентиментальной теме вечных патриархальных ценностей: "Прижавшись щекою к шинели отца — вот так бы и жить… Прижавшись щекою, наплакаться всласть и встать до конца". Может, потому и празднуют с каждым годом всё торжественнее день Победы, потому что больше праздновать нечего. Лишь отпевать самого себя.
И улегся под куст, как отшельник.
И услышал опять: "Это здесь…"
И запел надо мной можжевельник
Колыбельную, смертную песнь…
Я услышал её не со страхом,
Не с тоскою, и — руки вразброс, —
Замирая, просыпался прахом
И травою при жизни пророс…
Смерть уже обступает поэта со всех сторон. Спасение лишь в сокровенных строчках, в найденных словах, в кем-то нашептанных стихах. "И в сумерках мне классики ревниво / нашептывают нужные слова". Земной природный поэт, как в спасительную нишу уходит в русскую культуру. Его спасает от полной безнадеги и отчаяния пусть и некормящее, но возвращающее к жизни ремесло. По сути, в чем-то вся поэзия конца ХХ века — это спасение самих поэтов от недовольства собой, от морального дискомфорта, от стремления к самоубийству. Кончают с собой — Борис Примеров, Юлия Друнина, Александр Башлачев, Борис Рыжий (поэты разных поколений), когда уже и писать не о чем, и силы к сопротивлению словом заканчиваются.
Иду, в глаза не глядя, средь толпы,
Одним, другим недобрым словом мечен.
Друзья-поэты — вот мои попы.
О! Смертные стихи ведь тоже лечат.
Друзья легко сигают на тот свет,
Как будто там и вправду что-то светит.
Как будто сам Есенин — их поэт —
Своей тальянкой каждого приветит.
Смертная тема в годы разрухи и раздора накрывает и Николая Дмитриева, но он не спешит идти ей навстречу. В его опустошенной, обезлюбленной душе новый прилив энергии даёт сама тема сопротивления. Вдруг просыпается любовь и ярость, волевой напор и звенящее слово. Он описывает и жизнь, и природу, и людей, как будто освещает их багряным огнем слова.
В то, что не воскреснет Русь, — не верь,
Копят силы и Рязань, и Тверь.
На Рязани есть еще частушки,
Есть ещё под Вологдой чернушки.
Силы есть для жизни, для стиха.
Не сметёт вовек ни Чудь, ни Мерю —
В то, что не воскреснет Русь, — не верю.
Не возьму я на душу греха.
Хорошо знавший и друживший с ним Юрий Поляков написал в предисловии к книге "Ночные соловьи" о последних стихах Дмитриева: "Один из самых пронзительных и запоминающихся образов гибнущей, разламывающейся, как Атлантида, большой России, именовавшейся СССР, я нашел именно у него в стихотворении про гармониста, собирающего милостыню в подземном переходе:
…Бомж зелёный маялся с похмелья.
Проститутка мялась на углу.
Цыганята, дети подземелья,
Ползали на каменном полу…
А вверху гуляла холодина.
И была Москва, как не своя.
И страна трещала, словно льдина.
И крошились тонкие края.
…Мимо люди всякие сновали.
Пролетали, а куда? — Спроси!
Но всё чаще лепту подавали —
Как на собирание Руси.
…Можно выделить два ключевых для нового, постсоветского Дмитриева словосочетания: "Москва как не своя" и "собирание Руси"… Речь идёт о сохранении средствами поэзии не только русской деревни, но самого русского способа жить, чувствовать, мыслить… "
По-моему, сейчас на Руси ещё можно писать стихи для самосохранения народа. Сколь бы малое число читателей ни оставалось. Поэтический способ жизни — это тоже и наша сила, и наша слабость. Я понимаю, что для нынешних рационалистов и прагматиков надобно уничтожить подобный способ жизни, даже саму природную одушевленную поэзию. Это они внедряют, как картошку при Екатерине, непоэтическую поэзию, но, смею заметить, неудачно. Стихи произрастают даже из самого концептуального сора, и у Тимура Кибирова, и у Ивана Жданова, и у Бориса Рыжего. Впрочем, последний и сгорел, как русский поэт.
Что же говорить о таких природных задушевных и простодушных поэтах, как Николай Дмитриев. Его жизнь, его поэзия и есть — его собирание Руси. И, как он сам писал, даже смерть, даже смертные стихи — помогают людям жить.
Силы у поэта кончились, смерть пришла, но стихи остались. Будем жить с ними.
И мне сказал незримый страж:
— Молись, коль помнишь "Отче наш".
Коль из святого что-то помнишь.
Молись за них. Они горят
В аду земном и что творят —
Не ведают. А где им помощь?
Виктор Гаврилин “Я ПРОЖИЛ СЕРДЦЕМ ВСЕ ДОРОГИ...”
***
К высшей мере меня вы представите,
силы неба, я снова паду,
где лягушки расквакались в заводи,
и соловушко свищет в саду.
В бездне вечности выберу времечко,
чтобы был обязательно май.
Упаду я из нетей, как семечко.
Слушай живность и в жизнь прорастай!
С неба — в землю,
и к свету растерянно...
Чтоб еще один выстоять век,
