Василий Ставицкий - Тайные страницы истории
Владимир Чиков
Шпион из Ясной Поляны
Его арестовывали восемь раз. Трижды при царе и пять—при большевиках. При царе как революционера, а потом как «злостную контру». А он не был ни тем, ни другим. В партиях никогда не состоял, политикой не интересовался, а просто всегда говорил и делал то, что велит ему совесть…
За ним пришли ранним, ослепительно ярким утром 30 мая 1922 года. В московскую квартиру номер шесть по улице Воровского неожиданно нагрянула опергруппа. Открывший им дверь заспанный хозяин с холеной профессорской бородкой поначалу даже не сообразил, что перед ним сотрудники ГПУ: во-первых, почему их так много, а во-вторых, почему они заявились в такую рань?
— Чем могу быть полезен, господа? — поинтересовался он, с изумлением оглядывая незваных гостей.
Следователь Киятковский острым взглядом окинул хозяина квартиры и усомнился в том, что стоявший перед ним полуодетый мужчина действительно Ильинский—потомственный дворянин, бывший офицер царской армии.
— Так вы Ильинский или нет? — вопросом на вопрос отозвался следователь.
Хозяин квартиры промолчал и, сощурив глаза, неожиданно улыбнулся Киятковскому. Тот от этой непонятной улыбки еще пуще разошелся:
— А чему вы улыбаетесь?
— Да просто так. Без причины.
— Так вы кто? Ильинский или нет?
Не отвечая, хозяин квартиры продолжал загадочно улыбаться. Следователь подумал, что «контра» издевается над ним, и, рассвирепев, закричал ему в лицо:
— Перестаньте, наконец, зубы скалить! Быстро одевайтесь и захватите с собой документы, удостоверяющие вашу личность.
Лицо Ильинского затвердело: хамства он не терпел.
— Ну нет, господа, сначала я должен удостовериться, кто вы такие, — холодно произнес он.
Киятковскйй переглянулся с одним из оперативников, тот выдвинулся вперед, достал из кармана свернутый вдвое небольшой листок бумаги и помахал им перед глазами Ильинского с таким видом, будто был чрезвычайно горд предоставленной ему возможностью поставить на место этого «контрика».
— Моя фамилия — Борисов, — представился он и подал хозяину квартиры бумагу. — А это ордер на ваш арест и производство обыска.
Ильинский развернул листок и начал молча читать.
Ознакомившись с документами, побледневший Ильинский хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Пауза длилась несколько секунд, потом он вдруг снова улыбнулся и задал неожиданный для всех вопрос:
— А почему вы засомневались, что я — это я?
— Да потому, что вы выглядите намного старше своих лет, — заметил Киятковский.
— Все это, господа, не от хорошей жизни, — обронил Ильинский и тяжело вздохнул.
— О вашей нехорошей жизни мы давно уже знаем, — отпарировал с сарказмом все тот же Киятковский. — Потому и пришли за вами, чтобы разобраться, почему вы не «по-нашему» живете…
— Но для этого не обязательно куда-то ехать. Я могу и здесь все рассказать.
— Показания вы будете давать на Лубянке. — Следователь повернулся к Борисову — Отвезите его в мой кабинет, а мы в это время будем проводить в его квартире обыск.
— Э нет, господа! Так не делается. Проводить обыск без понятых и в мое отсутствие вы не имеете права. Поэтому никуда я отсюда не поеду. Это во-первых. А во-вторых, извольте объяснить, на каком основании вы намерены арестовать меня?
— Вы обвиняетесь в проведении контрреволюционной деятельности.
— Это чушь собачья! Вы даже не удосужились, как я понял, изучить личность обвиняемого. Как можно говорить о какой-то контрреволюционной деятельности, если до октября семнадцатого года я трижды арестовывался за распространение революционных идей. Одно это уже исключает возможность подозревать меня. Но если это даже и так, то я хотел бы услышать, что именно послужило основанием для ареста?
Щека Киятковского дернулась.
— Вы подозреваетесь в проведении шпионажа в пользу Польши, — ответил он.
— Ах вот оно что! Действуете, значит, по старому принципу: был бы человек, а дело состряпать всегда можно. В самом деле, а кто у нас ни в чем не виноват? Все виноваты в чем-нибудь…
И обращаясь уже не к следователю, а к Борисову, спросил:
— И что… у вас уже есть доказательства, что я — польский шпион?
— Пока нет, — растерялся оперработник, — но…
Он вдруг замялся, поняв, что сказал не то, и, не зная как выкрутиться, вопросительно посмотрел на Киятковского.
— Но мы найдем их, — подсказал тот, — как только произведем у вас обыск.
Убедившись, что перед ним юридически безграмотные, но с большими правами люди и что вступать с ними в спор бессмысленно, Ильинский, горько усмехнувшись, бросил:
— Ну-ну… ищите. Но только в моем присутствии. Иначе это будет произвол.
Во время обыска ничего компрометирующего у Ильинского не нашли. Изъяли лишь вырезки из газет, его первые литературные произведения: «В тюрьме», «Бояровцы», «Ублаготворители», переписку с Л. Н. Толстым, А. М. Горьким, В. Д. Бонч-Бруевичем, В. Я. Брюсовым, Д. И. Шаховским. После обыска его доставили на Лубянку, но на допрос вызвали лишь через два дня. За это время в кабинетах Лубянки самым тщательным образом продумывалась тактика допроса, поскольку было ясно, что голыми руками Ильинского не взять.
Из материалов архивного следственного дела№ 14730
Ильинский Игорь Владимирович, 1880 года рождения, уроженец г. Петрограда, русский, беспартийный, окончил Тульскую гимназию и юридический факультет Московского университета, место работы—зав. культурно-просветительным отделом Главземхоза.
Из протокола допроса:
«1. Чем занимался: а) до войны 1914 г. — был присяжным поверенным; б) с 1914 до февральской революции 1917 г. — работал в земском Союзе; в) где находился и что делал в 1917 —работал в Минске и Петрограде в Комитете по объединению общественных организаций; г) после октябрьской революции 1917 г. — занимался вопросами народного образования и культурно-просветительной работы в Главземхозе России.
2. Политические убеждения — в каких-либо партиях не состоял. Знаком был лично с Львом Николаевичем Толстым, находился под его большим влиянием, что не могло, вполне естественно, не отразиться на моем последующем миропонимании. Исповедую и симпатизирую политическому строю, при котором человеческая личность независимо от классовой принадлежности и сословий могла бы наиболее полно и гармонически развиваться.»
Далее в разделе «Показания»» другим почерком приписано:
…..гражданин Ильинский подтвердил факт знакомства с Мазуриным А. В. — организатором шпионской группы, в которую входят Бонч-Богдановский А. М., Ледашков А. И. и Поляков С. М. Через сотрудников польской миссии в Москве они вели передачу в Польшу военных секретов и экономических сведений, прикрываясь торгово-комиссионным кооперативом. Сбор и передача такой информации могла быть неосознанной.
Ильинский дал также показания о своей переписке с польским адвокатом Ледницким и о встречах в польской миссии с неким Щигельским…»
В материалах дела нет ни протоколов очных ставок, ни вещественных доказательств, ни свидетельских показаний других «соучастников». Естественно, что юрист Ильинский категорически отказался подписывать полуграмотно составленный протокол допроса. Невзирая на это, уполномоченный КРО ГПУ Борисов, руководствуясь «революционным правосознанием», вынес постановление о предъявлении ему обвинения в содействии польскому шпионажу. В ответ на это Ильинский написал С. В: Пузицкому[В 1922 году— помощник начальника контрразведывательного отдела ГПУ.} заявление:
«30 мая 1922 года я был лишен свободы и заключен во внутреннюю тюрьму ЧК на Лубянке. 2 июня мне предъявлено обвинение «в неумышленном, несознательном содействии шпионажу в пользу Польши». Заметьте, с какой анекдотической формулировкой выражено мне обвинение! А подтверждением проводимому мною шпионажу являлась, якобы, моя переписка с Ледницким, и также встреча в миссии с Щигельским. Было бы неестественным, если бы я ни разу с 1917 г. не написал своему бывшему патрону по адвокатуре, в кабинете которого я проработал восемь лет. Не менее естественно и то обстоятельство, что я ходил однажды в польскую миссию, желая повидать знакомых мне по работе у Ледницкого-Уодко и Щигельского. Я считаю, что нет ничего странного, что у меня оказались знакомые из польской миссии в Москве.
Неужели для предположения о том, что Ильинский может быть шпионом, достаточно лишь одного знакомства с поляками? Такое в следственной практике, пожалуй, редко встретишь! Но тем не менее признать все это мне предлагалось на допросах трижды: 2, 8 и 14 июня. Естественно, я категорически отрицал подобные предположения, неоднократно высказывал просьбу о предоставлении возможности ознакомиться с какими-либо данными о моей шпионской деятельности, дабы я мог их опровергнуть или согласиться с ними. В противном случае предъявленное мне обвинение равносильно отсутствию такого обвинения, а мое бездельное сидение в этих четырех стенах—без возможности работать на пользу русского народа, Российского государства и своей семьи, — нельзя оправдать никакими политическими и иными соображениями. Посему прошу приобщить мое заявление к последнему протоколу допроса от 14 июня с. г. и освободить меня.
