Н Гершензон-Чегодаева - Первые шаги жизненного пути
Появились в нашем доме некоторые новые лица - философ Лундберг, большой, грузный мужчина - публицист Иван Васильевич Жилкин и его жена. Впервые появился приехавший с фронта Яков Захарович Черняк, тогда молодой поэт 20 лет. Он приехал к нам в своей фронтовой одежде, грязный, небритый, усталый. Кто направил его к папе - не знаю. Вероятно, у него было к нему от кого-нибудь рекомендательное письмо. Папе он очень понравился своим ярким талантом, юношеским подъемом, обаянием. Тогда и началась многолетняя дружба наша с ним, а впоследствии - и с его семьей.
Все эти люди приходили худые, плохо одетые, в валенках; сидели в холодной столовой, через которую тянулась под потолком узкая железная труба от печурки; пили морковный чай с сахарином и вели страстные, возвышенные разговоры о величии происходящих событий, о значительности того, что переживает русский народ. С горячей верой ждали чего-то нового, рвались вперед к лучшему будущему.
Душой этих разговоров был мой отец, слова которого в эти годы звучали почти пророчес-кой мудростью. В течение 1918-1919 годов раза два или три он читал публичные лекции. Точно не могу сейчас определить их содержания. Где-то в недрах архива у нас хранятся афиши этих лекций. Одно могу сказать, что это были лекции на философские темы общего порядка. Раз или два папа ездил читать лекции в другие города. Однажды он уехал для этого в Киев. В тот день, когда его ждали назад в Москву, мы с мамой пошли на Брянский вокзал его встретить. Никогда не забуду этой встречи. Мы стояли на перроне и издали увидали киевский поезд, входивший в вокзал. Зрелище оказалось поистине удивительным. На крыше каждого вагона плечо к плечу сплошной стеной стояли люди, приготовившиеся к спуску. Так и шел этот поезд - с толпами людей на крышах вагонов.
Для характеристики широты взглядов моего отца интересно рассказать случай, связанный с одной из его публичных лекций. Происходило дело, должно быть, в Политехническом музее. Почему-то мама не была на этой лекции. Придя домой, папа с увлечением рассказывал ей о том, что там произошло. Он был так воодушевлен и так радостно рассказывал, что я как сейчас помню его слова. Это лекция, как и все папины выступления, имела большой успех у публики. Но некоторая часть аудитории, не скрывая, высказывала свое несогласие с ее положениями. Наиболее темпераментно в этом смысле держались два молодых человека, обратившие на себя папино внимание. Они вели себя вызывающе: сидя на столе и болтая ногами, выкрикивали саркастические реплики по адресу лектора.
Папа характеризовал их восторженно. "Ты понимаешь, - говорил он маме, - их юношеский задор был восхитителен, они очаровали меня своим остроумием, свежестью своих дерзких, молодых мыслей. Интересно знать, многие ли из тогдашних добропорядочных москов-ских профессоров способны были таким образом расценивать выступления представителей новой революционной молодежи, публично высмеивавших их собственные взгляды! Теми молодыми людьми, которые вызвали восторг моего отца, были Маяковский и Шкловский.
Зима 1918-1919 годов была для нас, как и для всей московской интеллигенции, особенно тяжелой. Мы форменным образом голодали. У меня все руки были в нарывах. Этой зимой я впервые в жизни остригла свои буйные волосы. Причины для этого никакой не было. Я сделала это совсем не потому, что было трудно их мыть, холодно и т.д., хотя все эти причины существо-вали. Просто мне пришла в голову такая фантазия, и я стала умолять маму об этом. Папа меня поддерживал, а мама никак не хотела дать своего согласия. Кончилось тем, что совместными усилиями нам удалось ее уговорить, и она сама, горько плача, отрезала мою жесткую, рыжева-тую косичку, которую потом и спрятала на память.
Хорошего ничего из этой стрижки не получилось. Короткие мои волосы никак не хотели приглаживаться и торчали во все стороны перпендикулярно к голове. Помню, как дразнил меня этим желчный, саркастический Ходасевич. Он вошел раз в нашу детскую, где я лежала в кровати, больная инфлюэнцией. Посмотрев на мою шевелюру, он сказал: "Твои волосы так и будут расти во все стороны, пока не заполнят всю комнату и не достигнут потолка". Меня очень задело это замечание.
В ту зиму нам совершенно нечего было надеть. Носили какие-то рваные валенки и старые детские шубки, из которых давно выросли. Однажды мама получила ордер на бумазею и купила для меня материал красно-коричневой расцветки кружочками.
Папа, который всегда ревниво вмешивался в наши туалетные дела, раскритиковал мамин выбор и назвал бумазею "очковая змея". Однако ничего не оставалось делать, и мне было сшито платье из "очковой змеи". Платье вышло гораздо лучше, чем можно было ожидать. Папа посмотрел и сказал свое обычное: "Носи на здоровье". Как я любила эти его слова: после того, как он их произносил, новая вещь становилась дорогой и приобретала какую-то особую значимость. А платье "очковую змею" я очень полюбила, оно было теплым и пушистым, подходящим для тогдашних холодов.
Весной 1919 года отец моего приятеля Шушу Угримова, агроном, организовал для мальчи-ков нечто вроде летней сельскохозяйственной колонии, куда наши родители отпустили Сережу. Колония эта находилась на станции Лианозово Савеловской железной дороги в имении Липовка. Туда попали, кроме Сережи и Шушу, еще два мальчика из скаутского отряда - Коля Стефано-вич и Даня Арманд, с которыми Сережа еще раньше успел очень подружиться. Один раз я с мамой ездила в Липовку навещать Сережу.
Поездка эта мне как-то мало запомнилась. Помню только, что в тот же день приезжала навестить своего сына мать Коли Стефановича, крупная, полная дама. Худенький, нежный Коля буквально вцепился в свою мать, прижимался к ней, умолял не уезжать. Меня очень взволновало это выражение чувств мальчика к маме. Сережа ничего подобного не выражал; он совсем не пришел в восторг от нашего приезда: уже тогда начали сказываться первые признаки его отчуждения от семьи.
Пребывание Сережи в Липовке оказалось недолгим и кончилось очень плачевно. Как-то в разгар лета с ним случилось большое несчастье. Обедали мальчики на террасе; 33 едой они сами ходили с тарелками на кухню. Тарелки были металлические. Однажды Сережа нес на своей тарелке горячий кулеш. Тарелка раскалилась и жгла пальцы. Он хотел переменить руку, сделал неловкое движение, и кулеш опрокинулся ему на правую руку, облепив тыльную сторону кисти и все пальцы. Ожог получился отчаянный. Сережу привезли домой, и проболел он после этого несколько месяцев, чуть ли не до середины следующей зимы. Из-за трудных условий жизни и плохого питания его организм плохо справлялся с ожогом, получилось осложнение - воспале-ние лимфатических желез. Долго держалась высокая температура. А кожа руки сохраняла красный цвет потом в течение едва ли не целого года.
В 1918-1919 годах на смену детскому увлечению религией пришли более сознательные духовные искания. Они также были по-детски наивны, но имели уже несколько иной характер. Началось с того, что я стала искать минут одиночества, позволявших сосредоточиться на возвышенных размышлениях.
Однажды я долго сидела у Лили в теплице - в ее маленьком "зимнем садике", где было таинственное золотистое зеленое освещение и благоухали растения. Я взяла с собой тетрадку и, сидя там, записала что-то отчаянно возвышенное, чего, конечно, сейчас уже не помню. Помню только, что я дала папе прочесть эти строки и он раскритиковал их, найдя чересчур по-взрос-лому литературными; сказал, что у меня нет "своих слов" и для сравнения показал собранные Л.Н.Толстым сочинения крестьянских детей.
Лидия Мариановна Арманд
Зимой 1919-1920 годов к моим родителям время от времени стала приходить мать Дани Арманда - Лидия Мариановна Арманд. Случилось так, что это знакомство перевернуло всю мою жизнь.
Даня был очаровательный мальчик. По характеру веселый, ясный, спокойный, блестяще одаренный ко всему, среди ребят он неизменно оказывался душой общества. Внешность его была чрезвычайно привлекательна. Высокий, стройный и крепкий, с копной темных локонов над высоким лбом и с бархатными карими глазами, опушенными густыми ресницами, он напоминал собой героя из какого-нибудь английского романа. Хотя он рос единственным сыном в интелли-гентной семье, в нем не ощущалось ни малейшего эгоизма или избалованности; он был прекрас-ным товарищем. Мальчики его очень любили.
Отцом Дани был весьма образованный и порядочный, но крайне скучный человек, Лев Эмильевич Арманд, по специальности историк. Он потом много лет к нам ходил и всегда угне-тал нас своей вялостью. Лидия Мариановна с ним разошлась. Когда мы с ней познакомились, он был женат на другой - красивой, молодой, чахоточной женщине грузинского происхождения Тамаре Аркадьевне, от которой имел трехлетнюю дочь Ирочку. Кажется, Лидия Мариановна, расставшись с Львом Эмильевичем, сама устроила этот брак. Со своим бывшим мужем и его женой она осталась в большой дружбе.
