Василий Кисунько - Секретная зона: Исповедь генерального конструктора
Мы стояли вокруг кроватки Василия, а я продолжил тост:
- Будь здоров, Василий, и будь человеком, как твой дед, чьим именем тебя назвали. И еще, поскольку ты родился в день, когда твой дядя Дима стал воином Отечества, - чтоб был ты, когда придет время, хорошим красноармейцем.
При этих словах мы с женой смешливо переглянулись, вспомнив мою привычку спрашивать у нее во время ее беременности:
- Как поживает наш красноармеец? Не брыкается?
- А может быть, девочка?
- Ни в коем случае! Или красноармеец - или краснофлотец!
…По окончании речи Молотова по радио начали передавать военные песни и марши.
Сердце бьется краснофлотца
и тревожно дышит грудь…
Да, Димка-краснофлотец сейчас на Ханко, где рвутся бомбы. А в садике - малютка-сын с бабушкой, которая еще ничего не знает, что могут сейчас же начать бомбить Ленинград. Надо их немедленно разыскать. С этой мыслью жена, резко отпрянув от меня, выбежала из комнаты. В садике, увидев ее, моя мама спросила:
- Что случилось? Почему все куда-то бегут? Что-нибудь дают в магазине?
- Война, мама… немцы напали.
Обе женщины молча застыли, наклонясь над детской коляской, в которой безмятежно, хлопая губами на выдохе, спал маленький Василий.
И все же, забегая далеко вперед, скажу, что не погиб Димка, - один из немногих оставшихся в живых героев прославленной дивизии генерала Симоняка, из тех, кто
мужал в морских пехотных ротах
двадцатилетним пареньком,
тонул в Синявинских болотах,
ходил за вражьим «языком»,
от первых бомб у скал гангутских
через блокадный Ленинград
прошел до сопок заамурских,
убитый и живой стократ.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Я под бумажной бронью
из военкомата свою ученость
в грозный час не укрывал.
Священный голос Родины с физмата
в ряды ее защитников позвал
Прослушав по радио выступление Молотова и Указ о всеобщей мобилизации, я по-быстрому насухо добрился и вышел во двор института. Там уже собирались сотрудники и аспиранты, жившие в институтских квартирах и общежитиях. Появились директор и секретарь парткома института. Секретарь парткома, отвечая на вопросы, видно уже не в первый раз, объяснял, что военнообязанным, приписанным к частям, необходимо являться в пункты и в сроки, указанные в военных билетах. Всем остальным - ждать повестки из военкомата.
- А пока что, товарищи, - сказал он, - прошу разбиться на группы по десять человек. Есть указание рыть щели - укрытия от бомбежек. Сейчас привезут шанцевый инструмент и приедет инструктор по саперному делу. Вас я назначаю старшими десяток. - При этом он записал в блокнот фамилии старших.
Я оказался в «десятке», в которой было 13 человек, в основном из знакомых мне аспирантов. Инструктор показал места в институтском саду, где надо было отрыть щели, границы участков по десяткам были отмечены колышками. Еще не был снят слой дерна, а у многих с непривычки появились на ладонях и стали лопаться пузыри, на потертые места попадала земля, но каждый старался выглядеть бывалым землекопом. Мне повезло тем, что на половине ширины щели, которую я копал, грунт оказался странно податливым, и мне удалось быстрее моих товарищей продвинуться в глубину. Но неожиданно именно с этой «везучей» стороны обрушилась стенка щели, и пришлось выбрасывать наверх осыпавшуюся землю. Только теперь я сообразил, откуда шел неприятный запах, который до этого старался не замечать: на моем участке щель проходила через край зловонной ямы, которую когда-то засыпали сверху землей. Ее содержимое изрядно перепрело, но душок все же остался.
Наверху у щели останавливались любопытствующие прохожие, и один из них, молодой шутник, сказал по моему адресу:
- Здорово ты, дружище, этим самым… окапываешься!
Я промолчал, но остряку ответил другой прохожий, седоусый:
- А ты чем зубы скалить, лучше бы лопаточкой сам поработал. А бомба - это тебе не шуточки: жахнет - как миленький тут же в это самое… сиганешь, да еще и своего добавишь.
- Но-но, дядя, не сей панику. Какие могут быть бомбы в Ленинграде? Может быть, уже наши воюют на немецкой территории.
Надо отметить, что в первые дни войны слухи насчет немецкой территории не были большой редкостью: сказывалось довоенное бахвальство, вдалбливавшееся всеми средствами псевдоискусства:
Мы войны не хотим,
но страну защитим:
оборону крепим мы недаром,
и на вражьей земле
мы врага разгромим
малой кровью, могучим ударом.
Однако жизнь подбрасывала факты, которые даже меня, абсолютно несведущего в военных делах, заставляли усомниться в реальности того, о чем пелось в этой песне.
Взять хотя бы такой факт, когда в первый Верховный Совет СССР, избираемый согласно сталинской Конституции в городе Проскурове, где дислоцировалась Червонная казачья дивизия, был выдвинут кандидатом в депутаты капитан. По тем временам было ясно, что в дивизии хорошо поработал НКВД и в ней командира в более высоком звании не нашлось. Но после первого письма ко мне из этой дивизии мой дядя Илья прислал второе, в котором сообщил: «Газету с портретом капитана Навроцкого порви. Он оказался врагом народа». Что же это за армия, в которой дивизиями командуют капитаны? Наглядный ответ на этот вопрос дала война с Финляндией, позорный провал фарса с марионеточным «правительством» Куусинена. Я вспоминал и затемнения в Ленинграде во время этой войны, круглосуточные дежурства в штабах ПВХО, погибших на Карельском перешейке аспирантов из числа призванных командиров запаса, забитую воинскими эшелонами железную дорогу между Ленинградом и Вологдой, куда я выезжал в январе 1940 года, наконец - такую несуразность, как отряды лыжников из ленинградских студентов-добровольцев, как будто только их не хватало могучей армии в схватке с маленькой армией Финляндии. Все эти разрозненные факты однозначно наводили на мысль, что война с немцами сулит невиданную и неслыханную беду.
Но меня лично начало войны поставило в двусмысленное положение. Я полностью рассчитался с институтом имени А. И. Герцена, у меня направление в Астрахань и письмо директора Астраханского пединститута, там меня ждут. Мне остается явиться в военкомат по месту учета в Ленинграде, предъявить направление на новое место работы и документ о присуждении мне ученой степени и получить разрешение на выезд в Астрахань. Формально все по закону, а по совести - не бегство ли это от призыва по мобилизации в расчете на бронь в Астрахани, которую я наверняка получу как завкафедрой и кандидат наук? Вспомнилось, как три года назад прикидывал, что, в случае чего, буду призываться в армию из Ленинграда. Тогда это «в случае чего» не произошло: меня зачислили в аспирантуру, и я получил отсрочку от призыва. Но что оно могло значить в сравнении с тем, что произошло сейчас? И я решил никуда не ходить, а ждать вызова из военкомата, в котором я продолжал числиться как аспирант.
Между тем знакомые мне аспиранты, старше меня по возрасту и имевшие звания командиров запаса, быстро исчезли из общежития. Только одного из них, по фамилии Кондратенко-Буга, я однажды встретил у Казанского собора. Прежде в присутствии товарищей я любил с ним пошутить:
- Уж я-то знаю, Степан Иванович, что украинского слова «Буга» нет, так что вторая половина твоей фамилии происходит от слова «Бугай». Зачем морочишь головы россиянам?
- Э, хлопче, вторая половина моей фамилии происходит от баронского титула. Наше родовое гнездо, а проще - замок, стояло на реке Буг, - может, слыхал? Так вот, если хочешь знать, по-настоящему меня следует называть Кондратенко фон Буга.
Теперь «фон Буга» был в новом лейтенантском обмундировании, обтянутом скрипучими блестящими ремнями, и нам, конечно, было не до шуток. Он удивился, что я еще не в Астрахани. «Что тебя удерживает в Ленинграде? - говорил он. - Ожидание вызова из военкомата? Но военкомат есть и в Астрахани. И заметь, что там не валяются на улицах готовые кандидаты наук и заведующие кафедрами, и тебе обязательно будет бронь. О семье тоже подумай: тебя призовут, а ей ютиться в студенческом общежитии…» Я ответил Степану Ивановичу, что он был бы формально прав, если бы война… началась хотя бы на день-два позже и застала меня уже в пути к Астрахани. Но это только формально, а не по совести.
В ожидании повестки из военкомата я как-то неожиданно оказался «номером» в институтской пожарной команде, состоявшей из старшекурсников-студентов и аспирантов, которые тоже были «отсроченными» призывниками. Мы дежурили с утра до поздней ночи и заодно тренировались в технике пожаротушения, а ночью обязаны были по сигналу воздушной тревоги являться в назначенное место, где находился противопожарный инвентарь. Но воздушных тревог не было ни днем ни ночью, и «пожарники» начали поговаривать между собой: «Зря все это. Так и допустят их к Ленинграду». На тренировках была одна и та же программа: мы бежали к «загоревшемуся» дому, тащили с собой багры, лопаты, шланги и сборно-разборную пожарную лестницу, я с напарником тащил стендер. Это было нечто вроде переносной водозаборной колонки, и, пока мы подключали ее к трубе через люк водопроводного колодца, другие «номера» команды раскатывали по двору шланги, сращивали их между собой, привинчивали к стендеру. Затем крышу дома взобравшиеся на нее пожарники обливали водой. Для меня все это выглядело особенно нелепо: я не поехал в Астрахань в ожидании повестки из военкомата, но повестки нет, а я околачиваюсь в какой-то потешной пожарной команде института, из которого уже отчислен…