Чарльз Плэтт - Беседа с Филипом Диком
Он откидывается на спинку кресла, довольный своими упражнениями по исключению любой основы из объективной системы ценностей. Он говорит легко, добродушно, как будто собственные слова его развлекают. Многое из того, что он говорит, звучит, как розыгрыш — и в то же время, несомненно, говорит он искренне.
Я спрашиваю, насколько его размышления были инспирированы экспериментами с ЛСД, и какие из его книг, если вообще таковые есть, были навеяны наркотическими «путешествиями».
— В пятидесятые годы, еще до того, как я вообще хоть что-то услышал об ЛСД, я написал роман под названием Распалась связь времен [Time Out of Joint]. В этой книге есть эпизод, в котором один парень, прогуливаясь по парку, подходит к лимонадному киоску, киоск этот превращается в бумажный листок с надписью «Киоск безалкогольных напитков», и парень, недолго думая, засовывает этот листок себе в карман. Такая вот поебень — прямо-таки в духе «экспериментов с наркотиками». Если бы я не знал сам, как это было написано, я бы наверняка решил, что автор, когда писал свою книгу, ширялся напропалую, и его вселенная пошла вразнос, поскольку живет он явно в фальшивой вселенной.
— Что я пытался сделать в этой книге — это показать множество разнообразных миров, в которых живут люди. В то время я еще не читал Гераклита и не знал его концепцию об ideos kosmos, внутреннем мире, которому противостоит разделяющий нас koinos kosmos, мир внешний. Я не знал, что подобные вещи философы начали обсуждать еще в досократовские времена.
— В этой книге имеется сцена, когда герой заходит в свою ванную, тянется в темноте к шнурку, который включает свет, и вдруг понимает, что шнурка здесь нет, а вместо него выключатель на стене, и герой никак не может вспомнить: а был ли вообще в его ванной хоть какой-то шнурок? Такое действительно случилось со мной, и это было одной из причин, побудивших меня написать эту книгу. Это, кстати, напоминает мне идею, которую еще раньше использовал Ван-Вогт, идею об искусственной памяти. В Мире не по Аристотелю есть такой момент, когда герою имплантируют фальшивые воспоминания. Так вот, многое из того, что я написал и что выглядит как результат применения наркотиков, на самом деле является результатом очень серьезного чтения Ван-Вогта! Как вы знаете, он был властной натурой, и раз уж он написал это, то мне ничего другого не оставалось, как только поверить ему. Он показал, что люди, что бы они ни помнили о себе, на самом деле могут быть другими, и вот эту мысль я нашел совершенно замечательной. Так что не нужно все валить на меня.
Я спрашиваю, а имел ли он вообще дело с наркотиками, или то, что о нем говорят — лишь досужие слухи.
— Единственные наркотики, которые я принимал регулярно, были амфетамины — иначе я не смог бы написать так много, чтобы заработать себе на жизнь. За книгу мне платили довольно мало, и я просто обязан был сделать как можно больше книг. У меня были жена и дети, которые тратили чудовищно много… стоило жене увидеть на улице автомобиль новой марки, который ей приглянулся, как она немедленно шла в магазин и покупала его… Я же по калифорнийским законам обязан был отвечать за ее долги; поэтому я писал как безумный. Насколько я помню, всего за пять лет я выдал шестнадцать романов. Я писал по шестьдесят законченных страниц в день, так что единственный способ, благодаря которому я смог бы написать так много, заключался в приеме амфетаминов, благо они были мне прописаны. Теперь-то я прекратил их принимать, и уже не пишу так много, как делал это раньше.
— Я уже привык к сплетням, будто я напропалую глотаю наркотики. Но фактически я употреблял их всего лишь два раза, причем во второй раз доза была настолько невелика, что это можно даже и не называть наркотиком. А вот в первый раз — это да, это была жуткая смесь героина и чего-то еще, мне ее дал один приятель из Калифорнийского университета. Это была огромная капсула, должно быть, в целый миллиграм, она обошлась мне в пять долларов, и я разделил ее пополам — и все равно, скажу я вам, она отправила меня прямо в ад. Ландшафт вокруг словно бы замерз, кругом валялись огромные валуны, в ушах грохотал тяжелый барабанный бой — будто настал День Гнева, и Бог судил меня за грехи. И продолжалось все это тысячу лет, и состояние мое не становилось сколько-нибудь лучше, а только все хуже и хуже. Мое тело терзала ужасная физическая боль, и все, что я мог говорить, так только соответствующие латинские выражения. И это было самое паршивое, потому что девчонка, с которой я был, вообразила, что я делаю это нарочно, чтобы досадить ей. Я жалобно скулил, как какая-то больная собака, которую на всю ночь выгнали под дождь, пока девушка наконец не сказала: «Ну ты пьянь!» — и не выбежала в отвращении из комнаты.
— Примерно с месяц спустя я получил на вычитку корректуру Трех стигматов Палмера Элдритча [The Three Stigmata of Palmer Eldritch] и, помнится, я подумал тогда: «О, дорогая, я не могу читать это — ощущение слишком уж жуткое». Эту книгу, без сомнения, можно назвать моим классическим «ЛСД-романом», несмотря на то, что все, что я знал об ЛСД, когда писал ее, я вычитал в статье Олдоса Хаксли. И все же — все эти ужасные вещи, которые я описал, казалось, могли прийти в голову лишь под воздействием наркотика.
— Было это в 1964 году. С тех пор я постоянно уговариваю людей не принимать наркотики. Как-то вечером ко мне зашла знакомая девушка, и я решил проверить ее при помощи известного теста с кляксами Роршаха — на любительском уровне, конечно, — и она сказала мне: «Я вижу какое-то злобное существо, которое идет, чтобы убить меня». А я сказал: «Ты совершенная дура, потому что принимаешь наркотики». И тогда она прекратила принимать их, но потом снова принялась за свое и однажды попыталась покончить с собой, попала в больницу и стала хронической психичкой. Я увидел ее снова в 1970 году исковерканное существо, в котором буквально не осталось разума; наркотики полностью разрушили, уничтожили ее.
— Я всегда считал наркотики опасными и потенциально смертоносными, и только интерес к работе человеческого мозга и присущее мне кошачье любопытство постоянно тянули меня к психотропным препаратам. Сыграли свою роль и религиозные установки, которые вдруг прорезались во мне. К тому времени, когда я написал Три стигмата, я уже был новообращенным прихожанином англиканской церкви…
Тут я прерываю его на секунду, чтобы спросить: почему именно англиканской?
На лице у него появляется этакое грубоватое выражение, которое, как я подозреваю, означает, что он то ли собирается вешать мне лапшу на уши, то ли совсем наоборот, то ли просто не знает, что сказать.
— Видите ли, жена мне сказала, что если я не присоединюсь к церкви, то она расквасит мне нос. Она сказала: «Раз уж мы собираемся знаться с судьями, районными прокурорами и другими важными персонами, мы должны быть англиканцами».
Судя по всему, Дик говорит не всерьез, полушутливо; в любом случае, этот анекдот — последняя шутка в настоящем интервью, потому что с этого момента он начинает говорить как на исповеди. Видимо, он собирался сделать это изначально — но прежде должен был увидеть, какую реакцию вызывают его слова во мне относительно незнакомом собеседнике.
— Однажды я прогуливался по улице, — говорит он, и в его голосе на сей раз нет ничего, кроме искренности, — и вдруг поглядел на небо. И там, в небе, я увидел это лицо, смотревшее на меня сверху вниз, гигантское лицо с глазами-щелочками, лицо, которое я описал в Трех стигматах. Было это в 1963 году. И облик этого злобно выглядевшего чудовища был прямо-таки ужасен. Я видел его не совсем ясно, но оно было там, несомненно. Однако узнал его я лишь впоследствии, несколько лет спустя, когда просматривал журнал Life. В этом журнале я обнаружил изображения нескольких французских фортов времен первой мировой войны. Они представляли из себя этакие стальные купола с узкими щелями, через которые солдаты могли наблюдать за действиями германцев. Дело в том, что мой отец — он входил в состав пятой бригады морской пехоты США — участвовал во втором сражении на Марне, и, когда я был мальчишкой, он часто показывал мне свою военную экипировку. Он одевал противогаз, который полностью скрывал его глаза, и рассказывал мне о битве на Марне, и обо всех тех ужасах, через которые он прошел. Он рассказывал мне, маленькому четырехлетнему пацану, о людях, у которых взрывом выпускало кишки наружу, он показывал мне свое ружье и все остальное, и он вспоминал, как они палили до тех пор, пока стволы их винтовок не становились вишнево-красными. Он несколько раз попадал под газовые атаки, и он рассказывал мне о том ужасном страхе, когда угольные фильтры в противогазах, насыщенные до предела, не начинали пропускать газ, заставляя в панике срывать маски с лица. Мой отец был крупный, красивый мужчина, он играл в футбол и в теннис. Я читал о том, что делали в той войне американские морские пехотинцы; эти простые фермерские парни прошли через все то, что так сильно описал Ремарк в своей книге На Западном фронте без перемен через все эти невыразимые ужасы, потребовавшие от них такого же невыразимого героизма. И вот в 1963 году я увидел эту проклятущую фортификацию с Марны, глядевшую на меня сверху вниз. Может быть, мой отец нарисовал ее или сфотографировал — потому этот образ и засел у меня в памяти.
