Георгий Шенгели - Поль Верлен
Это оказалось мощным освобождающим фактором в сфере внутренней жизни человека. Пусть поэтические "дети" и "внуки" Верлена переживали не то, что переживал он, но переживали они приблизительно т а к, как он. В одной из своих полемических статей Верлен сказал о "непогрешимости" (вспомним, что парнасцы стремились быть именно "непогрешимыми", impeccables в своем мастерстве), что она есть нечто "удушающее". И в самом деле: великолепные в своей законченности и досказанности строфы Готье или Леконт де Лиля приводят нас в восторг, несколько тяготеют над нами, порою тяготят нас. А чтение Верлена дает ощущение нашей внутренней свободы, чувство непосредственности переживания. Недаром сказал он, что "всего милее песня хмельная, где Ясное в Смутном сквозит едва". Ведь этой формулой определяется состояние нашего сознания почти в каждый момент его деятельности.
Есть сербская сказка, герой которой был наделен чудесным даром: каждый в нем видел себе подобного, - воин воина, рыбак рыбака, тигр тигра. Верлен очень его напоминает...
Верлена называли "декадентом", "упадочным поэтом". Нет заблуждения более смешного. Ну, конечно, он называл себя "рожденным под знаком Сатурна", в юношеских стихах восхвалял "мадам Смерть" (Ленский тоже "пел поблеклый жизни цвет без малого осьмнадцать лет"), он любил говорить о "меланхолии" и сравнивать себя с Римом времен упадка. Но поразительно, что никто не усмотрел в этом протеста против буржуазного самодовольства, мертвенного в своей повседневной деловитости, не понял, что если поэту противно жить "в этом мире лживом, нечистом, злобном, некрасивом", то, крича об этом, он уже борется за иной светлый мир! Пусть он рисовал мрачные пейзажи, - этим он вызывал жажду иных, светлых. Очень хорошо сказал в "Театральном разъезде" Гоголь: "Разве все это накопление низостей, отступлений от законов и справедливости не дает уже ясно знать, чего требует от нас закон, долг и справедливость?" И когда читаешь стихи Верлена с подчеркнуто социальным звучанием - его великолепный "Ужин", его потрясающей силы поэму о коммунарах "Побежденные", его "Хромой сонет" и "Калейдоскоп", где выражено предчувствие неизбежных социальных катаклизмов, - разве не становится ясным, что его проклятия Действительности есть мечта об Идеале? Пусть он, замученный и раздавленный, метался из стороны в сторону, ища прибежища даже в католицизме, - он страстно любил жизнь и красоту и умел находить то и то в самых ничтожных порою малостях.
И вот эта жадность к жизни, умение лирически влюбляться в любой пустяк, и отсюда - умение петь всеми словами, от самых возвышенных до самых грубых, - дали могучий освобождающий толчок всей последующей поэзии. Произошло "тематическое раскрепощение". И когда Верхарн изображает скотный двор или молочный погреб, лабораторию или банкира, который "решает судьбы царств"; когда парижанин Луи Арагон пишет балладу о "27", казненных Колчаком в Надеждинске; когда Багрицкий рисует витрины МСПО, где "круглые торты стоят Москвой в кремлях леденцов и слив", - этот тематический размах идет от Верлена. Когда Ришпен слагает "Песни нищих" на жаргоне ночлежек и кабаков, а Блок в "Двенадцати" воспроизводит ритмы и словарь фабричной частушки, - эта языковая радуга идет от Верлена.
Верлен первый дал урбанистические стихи. Верлен первый дал индустриальный пейзаж. Верлен первый осуществил социальную патетику без оскорбительной "жалости" к "униженным и оскорбленным", как то было у Гюго. Гюго обращался к сытым: "Посмотрите на бедняков и пожалейте" (поэма "Веселая жизнь" в "Возмездии"); Верлен обращается к голодным: "Восстаньте и отомстите!" ("Побежденные"). И эти мотивы победоносно прошли по всей передовой поэзии от Верхарна до Маяковского.
О художественном совершенстве стихов Верлена, о его новаторских образах, ритмах, звукозаписи можно написать целое исследование, - и вся его поэтика, в том или ином преломлении, оказалась усвоенной его учениками, и в первую очередь великим Верхарном.
Верлен переведен на все европейские языки и многие азиатские, и это само по себе свидетельствует, что лучшие его книги навсегда вошли в алмазный фонд общечеловеческой культуры.
Москва, 9/ХI 1945
