Неизвестен Автор - Памяти Александра Блока
И вот, если мы с этой точки зрения подошли бы к первому периоду поэзии Александра Александровича Блока, то мы увидели бы, что вместе с целыми толстыми теоретическими кирпичами, всевозможными анализами проблем, выдвинутых Кантом, Владимиром Соловьевым и другими мыслителями, вместе с этим аппаратом сознание наше сохранило подлинный грунт, откуда вставали эти зори, откуда рождалось это конкретное чувство эпохи.
Александр Александрович был в этот период действительным философом. Он эпоху чувствовал конкретно, так, как он говорит это в одной неизданной заметке, которую я в конце своей речи оглашу. Он говорит в этой своей заметке так: "во время и после окончания "Двенадцати" я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг-шум слитный, вероятно шум от крушения старого мира"... Здесь характерна эта физиологичность, эта органистичность восприятия, это ощущение стихий, почти физическое. Вот такой то "шум", такую зарю ощущали все те, кто встречали появление нового столетия, когда как бы "расставлялись" события всего столетия со многими кризисами и многими светлыми минутами. Мы сейчас вступили в это столетие, мы разыгрываем первые "зори" этой драмы, которая будет еще разростаться и разростаться, которая извлечет еще из нашего сознания много горечи и много радости. Факт тот, что в девятьсотом году Блок уже знал о том, что времена изменились, что старое отрезано, что мы стоим перед новым фактором восприятия.
И понять Александра Александровича - это значит понять, что все то, что теоретически он мог бы в то время сказать, было бы только гипотезой, гипотезой для объяснения, - поймите! - конкретного факта; этим фактом был звук зорь.
Объяснение, методология - подыскивалась, удачно или неудачно -это другой вопрос. Эмпиризм, конкретность - вот чем характеризовано это время, и в этом устремлении к конкретизации Блок первый сделал действительные выводы из соловьевства, которое бралось академически. Может быть, он обнаружил в философии Владимира Соловьева опасные, уязвимые черты, но во всяком случае, стихи его не спроста так любил Александр Александрович, ибо он понимал, что если должно быть соединение мистики, философии и искусства в теургии, то отныне поэзия не есть то, чем она была; максимализм чаяния, теургию поэзии, философии и искусства - вот что отмечает Александр Александрович во Владимире Соловьеве.
Его разговоры того времени, его письма вовсе не показывают нам какого-то "романтика", нет, они показывают человека весьма и весьма реально настроенного, желающего нечто физиологически ощутить, нечто до конца провести в жизнь, неудовлетворенного крахом абстрактных утопий. Мы видим в этом периоде, как cине-серый цвет эпохи девяносто седьмого - девяносто девятого годов сменяется красным, цветом зари. У Гете есть отрывок о чувственно-моральном восприятии красок, и кто хоть немного знаком с его теорией цветов, тот знает, что без этого отрывка о чувственно-моральном восприятии красок мы ничего не поймем у Гете в его теоретическом мировоззрении. Всякий помнит эту красочную палитру; краска здесь делается символом какого-то умственного и психического восприятия. Поэтому очень характерно, когда мы с эстетической точки зрения берем эту гамму сине-серого фона зимних пейзажей жизни девяностых годов. А когда мы берем пейзажи девятьсот второго года, то мы видим всюду - яркие закаты, яркие закаты, яркие закаты. Мы знаем, что во время как раз этого перелома "Тишина" Бальмонта сменилась его "Горящими зданиями": Бальмонт начинает поджигать здания! - и мы чувствуем, что у Бальмонта этот пожар начинает вкладываться в сознание. Эту зарю, этот пожар, совершенно иначе осознанный, философски осознанный, воспринимает Александр Александрович. Он говорит в девяносто девятом году, что "земля мертва, земля уныла", но-вдали рассвет. Через год приблизительно он пишет- "на небе зарево, глухая ночь мертва, толпится вкруг меня лесных дерев громада, но явственно доносится молва. далекого, неведомого града". Опять тот "звук", о котором он сам говорил! Какого же града? Того нового культурного единства, того Третьего Завета, который в религиозно-философской мысли в это время оформился. В этом единстве Блок осознал реальность, неслучайность.
Вскоре умирает Вл. Соловьев, в июне девятисотого года. К моменту смерти Соловьева Александр Александрович уже осознал всю преемственность свою со всей его философской линией,-впервые проходят звуки "Прекрасной Дамы":-"Ты, Вечно-Юная, прошла в неозаренные туманы". Туман-мертвый, но атмосфера разрядилась, и какой-то лик зари потек в этой неозаренности. Бальмонт воспринял: - что-то загорелось, загорелись здания; Блок воспринял:-"Ты, Вечно-Юная, сошла в неозаренные туманы"... Что это: - теократия ли, душа ли мира, душа ли народа, - это опять будет философия, метафизическое рассуждение; есть ли душа народа, нет ли души народа? Тут придется мобилизовать шеллингианство и всякие другие философии, но факт тот, что это вовсе не так просто, не такой пустяк, не такая литература в кавычках, как обыкновенно до сих пор писалось в критике. С этой точки зрения Александр Александрович действительно в этом своем периоде творчества имеет темное ядро, которого мы еще не охватываем, но если бы мы постарались подойти к этому ядру, то вдруг темное ядро расцвело бы, как огромнейшее конкретно-философское искание. Эта нота стихов "о Прекрасной Даме" отныне идет crescendo. Уже в скором времени, если не ошибаюсь, в начале девятисотого года он пишет:
"Ищу спасенья! Мои огни горят на высях гор"...; и кончается это так: "Там сходишь Ты с далеких светлых гор. Я жду Тебя. Я дух к Тебе простер. В Тебе спасенье!" Кто это - Ты? человечество ли, культура, новая эпоха, теократия, женственное ли начало божества - это уже другой вопрос; факт тот, что в эту эпоху была взята им нота, организовавшая впоследствии целое течение символистов.
В девятьсот первом году мы видим уже напряжение искания. В этом году в Петербурге организуется "религиозно-философское общество", выходят сочинения Владимира Соловьева, появляется ряд лиц, разрабатывающих эту философию. Одновременно с этим, вспоминается мне, тонкий и чуткий музыкальный критик Вольфинг, написавший "Музыку и модернизм" (книгу замечательную по тонкости подхода к музыке), анализируя эпохальность музыкальных композиций Метнера, пытается вскрыть одну тему с-мольной сонаты Метнера и утверждает, что в этой сонате Метнер пытался в музыке взять звук зорь, вынуть его из воздуха. Если бы он воплотил в слово эту музыкальную тему, то получилось бы стихотворение, подобное стихотворению Александра Александровича-"Предчувствую Тебя. Года проходят мимо. Все в образе одном - предчувствую Тебя. Весь горизонт в огне- и ярок нестерпимо".. Четвертого июня девятьсот первого года Александр Александрович пишет это стихотворение, ставшее классическим, которое открывает "шахматовский цикл" его стихотворений о Прекрасной Даме. В этих же числах я третьего, четвертого, пятого июня - пишу в своей "московской симфонии" как раз картину, как один мистик, возвращаясь из деревни, начинает делать синтез, сводку образов, желая облечь ими звук зорь новой эпохи. Характерно, что в одно и то же время Метнер, Блок и я, друг друга не зная, делаем попытки осадить, оплотнить факт; осознание же его - это другой вопрос. Что же это все было?
До девятьсот второго года у Блока выдерживается максимальное напряжение цикла "Стихов о Прекрасной Даме". В июле девятьсот второго года последнее, пожалуй, стихотворение, где тема эта очень напряжена; "Падет туманная завеса, Жених сойдет из алтаря, и от вершин зубчатых леса забрезжит брачная заря". Потом начинается уже другая линия. В эту полосу оптимистических чаяний вливаются однако и темные ноты. Поэт как бы отворачивается от приснившегося ему будущего, видит темное пятно на просветленной действительности. Марево вот восприятие, которое начинает пересекать тему зари, тему "Прекрасной Дамы". Говоря кратко: Арлекин - вот новый образ, вот новая волна образов. Просто отмечаем это пока. Подобно тому, как тема "Прекрасной Дамы" имеет, как солнце, свои отображения на стене, имеет свои отзвуки в теме "рыцаря" и какой-то "Дамы", так эта новая тема генетически в поэзии Блока рождается из некоторых стихотворений, где нота "Офелия - Гамлет" вводит впоследствии в тему "Прекрасной Дамы" и "рыцаря" первые еще звуки Пьеро-Коломбины. Морфология: Гамлет -Офелия, Пьеро - Коломбина.
Мы понимаем, что у поэта символы не случайны, - выражения организмов они. Кто такой Арлекин? Впоследствии мы из "Балаганчика" узнаем, что Арлекин увел Коломбину. Для разгадания этих символов следует сосредоточиться на смежном периоде поэзии Блока. Мы знаем, мы все повторяем лозунг Гете: ,,все преходящее только подобие". Символ есть соединение временного с безвременным, "невозможное здесь свершилось, Вечно-Женственное нас влечет", по слову Гете. Мы видим, что эта тема проходит сквозь всю поэзию: Рафаэль - Форнарина, Данте - Беатриче. У Данте сфера Вечно-женственного, как вы помните, в его "Рае", есть та область, та сфера, где "вечная Роза цветет высоко", горная сфера; у Гете-это та область, где Фауст, перенесенный в духовный мир, видит в глубине Богоматерь и говорит-"дай мне созерцать Твою тайну". У Данте Беатриче, девушка, выводит его к той сфере, где цветет вечная Роза, - и Фауста должна была вывести Гретхен, но Фауст не понял роли Гретхен, случился "роман", Гретхен умирает. В поэзии Блока опять таки эта вечная морфология темы ведется в линии раздвоения, появляется не то девушка, не то "Прекрасная Дама", т.е. то одна, то две, и это раздвоение начинает расти, и расти, и расти в его поэзии.
