Фазиль Искандер - Что-то хорошее ожидает Россию
Я думаю, что и в Чечне российская армия была также не подготовлена в своем оснащении. И я говорю не только о военной неподготовленности, но и о чудовищной моральной неготовности. Ведь часто солдатам, которых отправляли в Афганистан и Чечню, до последнего момента не сообщали о том, куда их везут.
— Эта бесконечная ложь на государственном уровне опустошает людей, ставит их в оппозицию по отношению к государству.
— Эта бесконечная ложь еще и позорит нас на весь мир.
— Как вы думаете, возможно ли примирение с Чечней, смогут ли наши солдаты, которые были свидетелями чеченских жестокостей, и чеченцы, испытавшие на себе ужас этой войны, перестать считать друг друга врагами, понять, что виноваты — правители, а не народы?
— Думаю, что со временем примирение возможно, но — в достаточно далеком будущем, когда вообще воевавшие поколения станут стариками или — когда придут новые поколения. Но это может произойти не в ближайшем будущем, потому что, во-первых, есть восточная ментальность — не прощать убийцам родственников, а во-вторых, сами русские много пережили: матери никогда не забудут о потерянных сыновьях и искалеченные люди останутся навсегда со своей травмой. Чечня — это, конечно, величайшая драма. Часто сравнивают исход войн в Афганистане и Чечне с тем поражением, которое потерпели американцы во Вьетнаме. Но нельзя забывать, что Америка воевала за тысячи километров от своих границ, а мы с Афганистаном имеем общую границу, а Чечня — веками в составе России.
— Была ли возможность решить конфликт с Чечней политическими средствами?
— Надо было во что бы то ни стало, при всех дудаевских требованиях, найти общий язык. И это было возможно. Я уверен, что какое-то расширение прав в пределах нашего государства можно было бы дать Чечне — так, например, как дали их Татарстану.
— Но наши правители тогда не захотели даже разговаривать.
— А договориться было возможно.
— В ваших стихах есть строки: «Я призван русским языком для встречи с Божьим духом». Они говорят что-либо о вашей религиозности?
— Это все-таки метафора, но в действительности, обо всем самом главном и самом важном я могу сказать только по-русски. Отношение к Богу у меня такое: в лучшие минуты своей жизни я чувствую, что Божья сила существует, она помогает, возвышает, я даже ощущаю, что мне проще и легче дается все, чем я занимаюсь. Но бывают и минуты уныния, когда я перестаю верить в Бога. Но в состоянии веры я плодотворнее.
Честный атеист может сказать себе: человеку, чтобы возвыситься, достаточно опереться на собственные силы, — и это можно сравнить с прыжком с места. А верующий человек, чтобы нравственно возвыситься, должен «сделать разгон» в сторону Бога. Прыжок с разгона всегда выше, но одновременно, благодаря разгону, можно споткнуться и упасть, что и бывает иногда с верующими людьми. Так что для меня этот вопрос — трудный, непростой.
— Современная молодежь нигде не получает достаточных знаний о религии ни дома, ни в школе. Как вы считаете, надо ли, после 70-летних гонений на церковь, ввести снова преподавание основ религии в школах, в вузах?
— Религиозное воспитание, независимо от того, придет ли человек к атеистическому или религиозному объяснению мира, — необходимо обществу. Для честного атеиста все евангельские истины могут быть абсолютными, потому что они абсолютны по своему практическому выражению; и даже если этот человек не верит в Бога, он не может не видеть, что заповеди Христа — честные, объективные и необходимы человеку. А в более широком смысле — мы все нуждаемся в высшей нравственной инстанции, которая не зависит ни от государства, ни от общества, ни от друзей, ни от врагов — ни от кого. И такой высшей нравственной инстанцией для нас может быть только Бог.
Когда человек подражает в своей жизни другому человеку, учась жить, то он вольно или невольно пытается превзойти этого человека. Но для верующего высшее достижение — быть учеником Бога. Ему никогда в голову не придет равняться с Богом, или, тем более, превзойти его. Это имеет огромное психологическое значение: человек чувствует себя как вечный ученик в области нравственной жизни или — постигшим все нравственные истины и имеющим право сверху вниз смотреть на другого человека. И более чистого и абсолютно бескорыстного идеала, чем соотнести свои действия в жизни с Богом, — не может быть.
В широком, фундаментальном, практическом смысле для человека выгодней быть учеником Бога, чем учеником какого-то другого человека, когда невольно может прийти в голову мысль: «А может, я буду равен ему или даже — выше его». Учиться у Бога — значит стремиться к высочайшему, недостижимому идеалу, который не вызывает ни ревности, ни зависти — ничего, кроме восхищения высотой идеала и его абсолютным бескорыстием. Это очень важно.
— Мне вспоминаются ваши строки: «Верен наш святой союз с тобою, Тютчев или Пушкин». В год двухсотлетнего юбилея Пушкина хочется спросить: а что для всех нас Пушкин сегодня, в наши дни?
— Пушкин многое предвидел в будущем России. Он предвидел и знаменитую «слезу ребенка» Достоевского, когда Достоевский задает вопрос — можно ли пролить слезу ребенка, ради того, чтобы осчастливить все человечество, — и отвечает: это невозможно. А ведь в гениальном «Медном всаднике», поэме бездонной глубины, Пушкин дает именно этот ответ, здесь рассматривается цена прогресса. Несчастный Евгений умер, как бы заплатив своим счастьем за великие преобразования Петра. Петр — любимый герой Пушкина, а поэт как будто спрашивает у него: «Ты можешь переступить через труп Евгения?» И сам отвечает: «Я — не могу». Таков конечный смысл пушкинской поэмы, развитый впоследствии великим Достоевским.
Пушкин был, во-первых, «государственником» (я думаю, он по-своему понимал смысл этого слова, близко к моему определению государства как дерева). И в этом смысле Пушкин считал важным соучаствовать и подсказывать государству, всегда туповатому, и правителям какие-то необходимые мысли.
А во-вторых (и тут нет никакого противоречия) — Пушкин был человеком глубоко частным, очень ценившим свое частное существование и отсюда — его обостренное чувство чести и невероятно ревнивое, бешеное отношение ко всему, что вторгается в его частную жизнь. Вспомните — он был взбешен, когда узнал, что его письма к жене читаются тайными службами. В конечном итоге его знаменитое «на свете счастья нет, а есть покой и воля» — это полный уход поэта в частную жизнь как возможность гармонического существования. Пушкин умудряет молодость и молодит старость.
— А для вас есть какие-нибудь загадки в творчестве Пушкина?
— Сам взлет его поэзии был загадочен: этот взлет был недостаточно подготовлен предшествующей русской культурой. Конечно, и до Пушкина были очень талантливые и даже гениальные поэты — Державин, например. Но Пушкин занял сразу самую высшую точку поэзии России и остался ее вершиной. Самая главная загадка Пушкина в том, что в тяжелой российской истории он создал образ духовной легкости существования, в тупом бюрократическом государстве образцы мудрости. Ведь Пушкин — необычайно умен, в то время как все вокруг тонет в глупости. Пушкин осуществил то, о чем позже скажет Мандельштам: «Если поэзия не лечит, значит, это не поэзия». Пушкин безусловно гармонизирует нашу жизнь и лечит человека: есть какое-то неповторимое «журчание» пушкинского стиха. Это ощущение можно сравнить с тем, когда мы приходим в дом и к нам в объятия бросается наш ребенок — такова степень пушкинской искренности и любви к людям. Невероятен сам пушкинский дар лиризма и человечности.
— Пушкин писал о даре своей жизни, как «напрасном и случайном».
— Такое соединение многих талантов в одном человеке не может быть случайностью. Но именно в России родился самый гармоничный поэт мира, хотя в Российской истории никогда не было гармонии. Это означает, что в принципе гармония в России возможна. Пушкин очень много значит для России, для ее народа: народ все «почесывается», а Пушкин действует и действует. Он очень много успел за свою короткую жизнь. Гоголь писал о Пушкине, что Пушкин «это русский человек в его развитии, каким он, может быть, явится через 200 лет». Эти 200 лет прошли. Раз Пушкин был — значит, что-то хорошее ожидает Россию.
— Что вам, как писателю, дала ваша родная Абхазия?
— Возвращаюсь к своей мысли о сюжете существования. Абхазия дала мне сюжет существования как писателю. Почти все, о чем я писал, связано с Абхазией, и главная моя книга, над которой я работал много лет, «Сандро из Чегема» — это Абхазия.
Мне посчастливилось краем глаза увидеть патриархальный образ жизни (он сохранялся таким даже при советской власти в горном селе Чегем), сравнить его с советской цивилизацией, увидеть, как они соотносились друг с другом, и описать это.
