Исайя Берлин - Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах
Несомненно, Качалов был лучшим из всех актеров, которых я когда-либо видел. В роли Гаева в «Вишневом саде» он буквально гипнотизировал не только публику, но и остальных артистов. Обаяние его голоса и выразительность движений настолько приковывали к себе, что хотелось только одного – видеть и слышать его вечно. Впечатление от игры Качалова могу сравнить только с Улановой в «Золушке» Прокофьева и Шаляпиным в «Борисе Годунове».
Непревзойденные вершины, что и доказало время.
Моим соседом справа был Корней Чуковский, на редкость остроумный и обаятельный собеседник. Он рассказал об одном эпизоде, который по своей курьезности напоминал отъезд Пристли: «В тридцатые годы в Россию приехал писатель Синклер Льюис, очень популярный в то время. Его сопровождала супруга, известная американская журналистка Дороти Томпсон. Меня и некоторых моих коллег пригласили к Льюису. Мы хотели рассказать ему, как много для нас значат его прекрасные романы. И вот мы пришли в гостиничный номер. Льюис сидел к нам спиной и печатал на машинке. За время нашего пребывания он ни разу не обернулся и не проронил ни слова».
Я в свою очередь попытался заверить Корнея Ивановича, что его произведения читают и любят в русских школах англоязычных стран. Я привел в пример мнения Мориса Баура (неоднократно упоминавшего в своих мемуарах о встречах с Чуковским во время Первой мировой войне) и Оливера Энтона – лично знакомых мне английских авторов, интересующихся русской литературой.
Чуковский вспомнил о двух своих поездках в Англию. Первый раз он побывал там в начале века, не имея ни гроша за душой и перебиваясь случайными заработками. Он учил английский по книгам Карлейля «Прошлое и настоящее» и «Сартор Ресартус». Вторую из этих книг он купил за один пенни и сейчас продемонстрировал мне ее, вынув из кармана жилета. В те дни он был частым посетителем популярного торгового поэтического дома и дружил с его хозяином, известным поэтом Гарольдом Монро, благодаря которому познакомился со многими литераторами. К ним относится и Роберт Росс, друг Оскара Уайльда, о ком Чуковский написал воспоминания.
Чуковский чувствовал себя свободно в английском поэтическом мире, но не в самой стране. Подобно Герцену, он восхищался английской социальной структурой, привычками и традициями, однако не нашел среди англичан настоящих друзей. Лишь о Троллопе он вспоминал с теплотой: "Удивительный священник, обаятельный, эксцентричный, абсолютно не похожий на своих коллег в дореволюционной России, прозябающих тогда в серости и бездействии. В целом судьба моих соотечественников сегодня намного лучше, чем в начале века, хоть они и пережили после революции много трудностей. Сейчас они, по крайней мере, умеют читать и писать. Некоторые добились приличного и уважаемого положения. К сожалению, последнее не относится к русским священникам.
Уверен, что английское духовенство – это наиболее достойные служители религии во всем мире". Чуковский рассказал и о своем втором посещении Англии во время Первой мировой войны, когда он с группой русских журналистов должен был написать серию репортажей об английских военных успехах. Занимать группу в свободное время было поручено лорду Дебри, человеку, с которым писатели не имели ничего общего. Я услышал подробный рассказ о пикнике, организованный тем лордом.
Чуковский был литератором высокого класса, завоевавшим известность еще до большевистского переворота. Он, человек левых взглядов – подобно другим представителям независимой интеллигенции – приветствовал революцию. Но впоследствии был вынужден защищать себя от советских властей. Есть много способов сохранить здравый ум в условиях деспотизма. Чуковскому это удалось благодаря своего рода ироничной беспристрастности, независимому поведению и огромной стойкости характера. Его решение – ограничить себя сравнительно безопасной областью русской и английской литературы девятнадцатого века, детскими стихами и переводами – возможно, спасло его самого и его семью от страшной участи многих его друзей. Он доверил мне свое сокровенное желание: он мечтал прочитать биографию Троллопе. Если бы я помог ему в этом, он сам не остался бы в долгу. Подруга Чуковского Ив Литвинова, жена Максима Литвинова, бывшего министра иностранных дел, а теперь посла в Соединенных Штатах, проживающая в Москве, пыталась уже помочь ему. Но она не могла найти собственный экземпляр этой автобиографии и считала, что в обстановке постоянной слежки и подозрений опасно высылать книгу из Европы. Не мог бы я как-то передать ее? Несколько месяцев спустя мне это удалось, чем я заслужил глубокую благодарность Чуковского. А тогда на приеме я обратился к нему с ответной просьбой: не мог бы он познакомить меня с Борисом Пастернаком, дача которого, как и дача самого Чуковского, находилась в Переделкино? Мой собеседник ответил, что глубоко ценит поэзию Пастернака и уважает его как человека, но есть определенные трения в их отношениях. Например, Пастернак не признает интереса Чуковского к гражданским стихам Некрасова и некоторым другим писателям конца девятнадцатого века. Позиция Пастернака не допускает ни малейшего компромисса с советским режимом, системой литературных заказов.
Но тем не менее, в данный момент он в хороших отношениях с Пастернаком и постарается организовать встречу. Чуковский пригласил меня к себе в ближайшие дни.
Потом я понял, что со стороны Чуковского это был весьма смелый, даже безрассудный шаг. Ведь общение с иностранцами, особенно представителями официальных миссий, было без преувеличения очень опасно. Я осознал это не сразу и впоследствии иногда старался избегать частных встреч с советскими гражданами, чтобы не подвергать их опасности. А между тем, многие из них, пренебрегая риском, как раз стремились к подобным встречам: интерес к Западу и желание установить контакты с иностранцами побеждали страх. Были, конечно, и люди более осторожные, избегающие общения. Я относился к этому с глубоким пониманием, особенно, если это были граждане, не пользующиеся известностью на Западе, которая часто служила более или менее надежной защитой.
Как часто я мучался угрызениями совести, узнав о последствиях своих встреч, не мог простить себе, что не удержался от искушения знакомства и общения! Большинство из тех людей казались симпатичными, интеллигентными и честными. Они поражали меня оптимизмом, несовместимым с их жизненными обстоятельствами, неподдельным интересом к жизни по ту сторону границы и стремлением установить простой человеческий контакт с пришельцем из другого мира, говорящим на их языке и, как им казалось, понимающим их. К счастью, я ни разу не слышал о том, что кого-то из них арестовали, или о более страшных мерах. Но до меня доходили слухи о преследованиях и проблемах, вызванных встречами со мной. Тяжело вспоминать об этом, тем более, жертвы часто и не знали, за что несут наказание. Смею надеяться, что эти люди не испытывают злых чувств к иностранцу, невольно и по незнанию, вовлекшему их в беду.
Моя поездка в Переделкино состоялась через неделю после вышеописанного приема. За это время на другом фестивале в честь Пристли (которому я на все жизнь благодарен за невольно оказанное мне содействие) я встретил мадам Афиногенову, венгерско-американскую танцовщицу, вдову драматурга, погибшего во время воздушного налета на Москву в 1941 году. Афиногеновой было официально поручена организация встреч иностранных гостей с деятелями культуры. Она пригласила меня в свой салон, где я познакомился с несколькими писателями. Наиболее известным из них был Илья Сельвинский. Когда-то его окружали почет и слава, но они остались в далеком прошлом – и все это лишь из-за одной неосторожной реплики писателя. Сельвинский имел смелость заявить, что социалистический реализм, как прогрессивный жанр в искусстве, не имеет ничего общего с коммунистической идеологией и призван избавить свободное творчество от влияния советской системы. За эти слова он подвергся суровым преследованиям и в период нашего знакомства переживал душевный кризис. Во время приема Сельвинский спросил меня, согласен ли я с тем, что к самым выдающимся английским писателям относятся Шекспир, Байрон, Диккенс, Уальд и Шоу и, возможно, также Мильтон и Бернс. Я ответил, что сомневаюсь относительно Шекспира и Диккенса, но не успел продолжить свою мысль, как Сельвинский задал другой вопрос: что я думаю о новых авторах – Гринвуде и Олдридже. Я вынужден был признаться, что впервые слышу эти имена, очевидно, по той причине, что большую часть войны провел за границей.
Позже я с удивлением узнал, что речь шла о весьма посредственных литераторах. Олдридж оказался австралийским писателем-коммунистом, а Гринвуд автором популярного романа «Любовь безработных». Их книги были переведены на русский язык и изданы большими тиражами. Средний советский читатель не имел ни малейшего представления о шкале ценностей, принятой в западных кругах. В Советском Союзе официальный литературный комитет, учрежденный Центральным комитетом партии, решал, что будет переведено и в скольких экземплярах напечатано. Между тем, на Западе основными литературными событиями были тогда публикация романа Кронина «Замок Броуди» и двух или трех пьес Моэма и Пристли. В России же кроме Гринвуда и Олдриджа были известны Г.Грин, С.П.Сноу, Айрис Мердок и другие «сердитые молодые люди». Кажется, мои хозяева не поверили, что я не знаю упомянутых ими двух авторов. Очевидно, в их глазах я был капиталистическим агентом, которому надлежало избегать разговоров о левых писателях – подобно тому, как они сами игнорировали факт существования русской эмигрантской культурной среды. «Я знаю, – говорил Сельвинский так громко и торжественно, как будто обращался к широкой аудитории, – я знаю, что на Западе нас считают конформистами. Таковы мы и есть в том плане, что как бы мы не отклонялись от директив партии, это постоянно кончается тем, что партия права, а мы не правы. Партия все видит, слышит и знает лучше нас». Я заметил, что остальные гости недовольны этим выступлением, явно предназначавшимся для скрытых микрофонов, всегда установленных на подобных встречах. Слова Сельвинского прозвучали как гром среди ясного неба, и после них воцарилась напряженная тишина. То, что свободно говорилось в частном кругу, было совершенно неприемлемо на официальном приеме. Очевидно, Сельвинский в своем опальном положении уже ничего не боялся.
