Валерий Джалагония - Шутки усталых вождей
Особенно агрессивно говорил о Бухарине секретарь партколлегии ЦКК Матвей Шкирятов, издевательски объявивший: "В своем заявлении он пишет, что голодовку начал в 12 часов". Сталин под смех зала бросил реплику: "Ночью начал голодать" (всего в стенограмме зафиксировано 100 реплик вождя, соратники старались не отставать). Какой-то остряк с места выкрикнул: "После ужина". Зал зашелся в хохоте...
Выступление на пленуме Бухарина, которого Сталин еще недавно называл любимцем партии, невозможно читать без боли. "Товарищи, -- сказал он, -- я очень прошу вас не перебивать, потому что мне очень трудно, просто физически тяжело, говорить... Я четыре дня ничего не ел... Я не могу выстрелить из револьвера, потому что тогда скажут, что я-де самоубился, чтобы навредить партии, а если я умру, как от болезни, что вы от этого теряете?"
Даже в этот миг унижения для Бухарина, пришедшего в революцию в 17 лет, не было большего страха, чем "навредить партии". Разве не похоже это на "комплекс Рубашова"?
В обличителях недостатка не было, и только Н.Осинский, человек, близкий к Бухарину, которого специально вытолкнули на трибуну, чтобы он нанес удар побольней, отказался участвовать в травле. Тогда принялись за самого Осинского, крупного экономиста, академика, зампреда ВСНХ. Но он держался стойко и с блеском парировал атаки. Вот короткая сцена:
Варейкис: Вас (левых коммунистов. -- Прим.В.Д.) Ленин называл взбесившимися мелкими буржуа.
Осинский: Это верно. Так он, кажется, и вас называл (смех), товарищ Варейкис.
Варейкис: Я тогда не принадлежал к ним. Во всяком случае я был за Брест, всем известно, вся Украина об этом знает.
Осинский: Ну, вы, значит, несколько позже взбесились, во времена демократического централизма...
Когда-то остроумный французский писатель Жюль Ренар записал в своем дневнике: "Самые страстные дискуссии следовало бы заканчивать словами: "И кроме того, ведь все мы скоро умрем". Он считал, что это существенно бы снизило накал споров. Трудно, конечно, представить себе, чтобы подобная безыдейная мысль прозвучала с трибуны коммунистического пленума. А ведь большинство его участников очень скоро умерли -- сгинули в жерновах сталинского террора, Варейкис с Осинским тоже.
А ведь спорили до последнего момента! Тот же Алексей Иванович Рыков на XV съезде ВКП(б), когда громили Зиновьева, объявил с трибуны: "Я передаю метлу товарищу Сталину, пусть он выметает ею наших врагов". Сталин это сантехническое изделие принял...
Что могли понять в нашей безумной жизни честные западные интеллигенты? Лучшие из них считали своим гражданским долгом приехать на родину Октября, чтобы увидеть рождение нового, более справедливого и счастливого мира. И пытались разглядеть его контуры сквозь пыль и грязь грандиозной стройки.
Лион Фейхтвангер, встретившийся с советскими читателями в Политехническом музее, сказал им: "Основной темой всех написанных мною книг является вечная историческая борьба разума против глупости. Вы впервые в истории мира основали государства на базе разума. В этой великой борьбе разума против глупости я -- ваш, и вы -- мои союзники".
Я часто думаю, какие чувства должен был пережить автор "Москвы 1937" после XX съезда КПСС? А недавно мне попалось на глаза письмо, которое умирающий Фейхтвангер в сентябре 1958 года (через два года после разоблачений Хрущева) направил из Лос-Анджелеса советским людям, чтобы(загодя поздравить их с новым, 1959-м. Сам он до него не дожил, но его послание было опубликовано в "Советской России". "Дорога разума крута, и путь по ней долог, -- написал неисправимый оптимист. -- Но те, у кого есть глаза, чтобы глядеть, понимают, что наперекор всем препятствиям мы в 1958 году немного продвинулись вперед, и этим мы в большой мере обязаны терпеливым усилиям советского народа".
Фейхтвангер оказался стоек в любви, которой мы не всегда были достойны...
В приемной же Сталина выстраивалась очередь лучших представителей западной интеллигенции. Они очень старались понять принципы, по которым живет эта огромная страна, решившая построить общество всеобщего благоденствия. Немецкий писатель Эмиль Людвиг сосчитал, что в кабинете Сталина 16 стульев и спросил, означает ли это что решения принимаются коллегиально? За границей поговаривают о другом: в Москве все решается единолично.
Сталин ответил статистикой, которую скорее всего тут же придумал: "На основании опыта трех революций мы знаем, что приблизительно из 100 единоличных решений, не проверенных, не исправленных коллективно, 90 решений -- однобокие".
Эмиль Людвиг это уважительно записал, а потом поинтересовался, не считает ли Сталин, что у немцев, как нации, любовь к порядку развита больше, чем любовь к свободе? В ответ хозяин Кремля, который в 1907 году пару месяцев прожил в Берлине, рассказал поучительную историю. Как-то берлинский социал-демократический форштанд назначил на определенный час манифестацию. Однако 200 человек, прибывших из пригорода, на нее не успели, поскольку в течение двух часов стояли на перроне и ждали, кому предъявить билеты. Контролер, на беду, отсутствовал. Положение спас русский товарищ, подсказавший простой выход: покинуть вокзал, не сдав билетов.
Бернард Шоу, побывавший в Москве в 1938 году, гордился тем, что его принимали "как самого Карла Маркса". Что не помешало писателю вести себя в привычной манере любителя парадоксов. При посещении музея революции Шоу заявил перепуганным хозяевам: "Вы, наверное, с ума сошли, что прославляете восстание даже теперь, когда революция победила! Вы что хотите, чтобы Советы были свергнуты? Разве благоразумно внушать молодежи, что убийство Сталина -- это акт героизма? Выбросьте отсюда всю эту опасную чепуху и превратите здание в музей закона и порядка".
Выступая по московскому радио, писатель провел сложную систему параллелей между советскими лидерами и основателями США. Ленина он сравнил с Джефферсоном, Луначарского с просветителем радикального направления Томасом Пейном, а Сталина -- с Александром Гамильтоном. Тот был секретарем Джорджа Вашингтона во время войны за независимость, а потом стал министром экономики и, между прочим, остро конфликтовал с Джефферсоном. Вряд ли эта аналогия привела верного ленинца в восторг.
Ромен Роллан, проведший в России летом 1935 года месяц, беседовал со Сталиным и в дальнейшем вел с ним переписку. Он до конца жизни оставался другом СССР, но отнюдь не слепым. В своем московском дневнике, опубликованном после его смерти, Роллан возмущенно писал о циничных рассуждениях Молотова и Кагановича по поводу продажи за рубеж произведений искусства, хранившихся в советских музеях. Оказывается, эта парочка приверженцев мировой революции остроумно заметила: "Какая, в сущности, нам разница, в Англии они находятся или в Америке? Рано или поздно они все равно будут обобществлены и, значит, навсегда станут нашими".
Явно разочарованным визитом в СССР оказался лишь Андре Жид, ранее считавший нашу страну "землей, где утопия становилась реальностью". "В СССР решено однажды и навсегда, -- написал он в своей книге, -- что по любому вопросу должно быть только одно мнение. Каждое утро "Правда" им сообщает, что следует знать, о чем думать и чему верить". Не понравилось ему и то, что в стране сложилась "диктатура одного человека, а не диктатура объединившегося пролетариата".
А между тем, хозяева очень старались угодить писателю. В Грузии до сих пор вспоминают, как по приказу Берия на Военно-Грузинскую дорогу был сброшен на парашютах десант кулинаров, чтобы они успели накрыть стол прямо перед гостем из Франции, двигавшимся на машине. Я так и вижу эту дивную картину -- повара, парящие над седыми отрогами Кавказа с дымящимися шомпурами в руках. Однако Жид в дневнике записал, что испытывает отвращение к обжорству, оно не только абсурдно, но и аморально, антисоциально.
Возможно, раздражение, испытываемое Андре Жидом в СССР, в определенной мере объяснялось обстоятельством, о котором рассказал Илья Эренбург в книге "Люди, годы, жизнь". Оказывается, перед поездкой француз сказал ему, что, наверное, будет принят Сталиным и намерен поставить перед ним вопрос о правовом положении педерастов. Хотя Эренбург был осведомлен о сексуальных особенностях Жида, он был слегка ошеломлен этой затеей и попытался его отговорить, но не сумел. Как развивались события дальше, неизвестно. Однако дискуссия в Кремле о гомосексуализме так и не состоялась. А ведь в 1936 году она могла стать мировой сенсацией.
