Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №5 (2001)
С уважением
М. С. Жохов
г. Дубна
Уважаемый Станислав Юрьевич!
Пишу Вам с западных окраин Белоруссии, из Брестской области. Не так давно с огромным удовольствием открыл для себя журнал "Наш современник". Он действительно совпадает с моими взглядами на Россию, на Русскую литературу и на ее будущее. А будущее наше, я уверен, хоть и не простое, но большое и светлое.
Я давно несу в себе зерна любви к России и ко всему русскому. Здесь у нас хоть и нет такого идиотизма и русофобии, как на Украине, однако националисты БНФ голову поднимают. Единение братских, славянских народов дело святое. Именно за это я ратую и на это надеюсь.
Огромное Вам спасибо за Ваш журнал. За этот чистый источник среди грязи и мусора.
На моей полке дома стоит Ваша, Станислав Юрьевич, книга "Сергей Есенин", за нее особая благодарность и поклон.
С уважением
Роман Коблов,
в/ч Засимовичи, Брестская область
Дорогой Станислав Юрьевич!
Спасибо Вам за книгу "Поэзия. Судьба. Россия"; читаю ее (а многое перечитываю, так как знаю еще по журналу "Наш современник") с упоением, находя то близкое мне (да что там близкое - родное!), без чего не может жить ни один русский человек. Да, великое дело мемуары! Иные из них бывают как славная прекрасная песня, которую вбираешь в душу и которой хочется подпеть, которую хочется поддержать.
Вспоминаю, как мы открывали мемориальную табличку на Куняевской больнице - знаменитой лечебнице Вашего деда, Аркадия Николаевича, до сих пор чтимого нижегородцами, как славно застольничали малым кружком интеллигенции в Вашем номере гостиницы "Россия", из окон которой можно видеть захватывающую дух картину разливанной Волги с бесконечным открытым простором на другом ее берегу; как ездили в деревню Мокушино к хохломскому мастеру, к сожалению, теперь покойному, Степану Павловичу Веселову; как бродили по нашим лесным тропам в коренном старообрядческом краю, где и расцвела прекрасная хохломская роспись. Господи, много можно светлого и доброго вспомнить!..
Мне очень дорого, что в детские годы Вы причастились к нижегородской земле, где получили незабвенные уроки подлинной народной жизни, величавой в своей суровости и доброте, а отнюдь не "вшивой, грязной, жалкой", как представлялось некоторым родившимся в России высокомерным чистоплюям - от роду чужакам и ненавистникам всего русского. Да, Ваши мемуары просветляют и воодушевляют - как это необходимо сейчас! Единодушие наиболее глубоко, когда есть при этом еще и сомыслие, что вовсе не отвергает споров и некоторых сомнений и несогласий, ибо сомыслие - это не пресловутое единомыслие. Вот это качество - единодушие с сомыслием - ценно для меня, родственно в Ваших воспоминаниях и суждениях, которые явлены с открытой душой, по совести и в то же время во всеоружии таланта, прозорливости и опыта.
Конечно же, более всего мне дороги "нижегородские страницы" Вашей книги. Но поразили меня и страницы, на которых Вы повествуете о жизни в Тайшете. Поразили схожестью с собственной судьбой. Несколько позже Вас я тоже, после окончания Горьковского университета, рванул в Сибирь, где работал директором сельской школы на Алтае и где испытал немало всякого, что словно было повторено вслед за Вами. Вот что оказалось типично так типично. А ведь это целое поколение прошло таким путем - не скажу, что страдным (страдным прошли наши деды и отцы), но скажу, что тем самым, где и надо было искать правду, честь и мужество. И я счастлив, что жизнь била меня по голове именно в те годы, когда надо было обретать человеческое самостоянье.
Очень многое мне бы еще хотелось сказать и о Ваших прекрасных воспоминаниях и в связи с ними, но это, видно, долгий разговор. Постараюсь сделать все, чтобы о книге узнало как можно больше читателей в нашей области и чтобы она дошла до наших пределов. Поздравляю Вас с сим подвижническим великим трудом, необходимость и польза которого бесспорны...
Да хранит Вас и Ваших близких Господь!
Валерий Шамшурин,
г. Нижний Новгород
Дорогой Станислав Юрьевич!
Пользуюсь случаем высказать несколько соображений по поводу Вашей публикации "Поэзия. Судьба. Россия". Я и до знакомства с Вами знал Ваше творчество и всегда с интересом следил за публикациями. Но в этой работе (боюсь определять жанр) Вы предстали передо мной в каком-то неожиданном проявлении. Еще в 70-е годы отголоски Вашей борьбы (Вашей и друзей) до Петрозаводска доходили, но всю ее сложность и, я бы даже сказал, отчаянность представить, конечно, не мог.
Я был студентом-заочником Литературного института в семинаре Владимира Соколова. Так вот, приезжая в Москву на 40, иногда больше дней, мы целиком были поглощены только учебой: лекции, сдача экзаменов и зачетов, и нам было в те годы не до литературных страстей, и тем не менее то, о чем Вы пишете, мне до боли памятно и дорого.
Начнем с публикации о Шкляревском. Он учился со мной в одно время, и мы, естественно, часто встречались: то во дворике Литинститута, то в общежитии на Добролюбова. Скажу откровенно, он мне активно не нравился своей заносчивостью и высокомерием. Да, хорошие стихи у него есть. Но не более того. Высоким талантом он, в отличие от Соколова, Рубцова, Передреева и Кузнецова, не отмечен. Он сух и рационален. Ложная многозначительность проглядывает в большинстве стихов. Нет естественности дыхания. В общежитии мы однажды с ним чуть не подрались. Впрочем, он задирался со всеми. Вот один эпизод. На скамейке около бронзового Герцена сидят Рубцов и Шкляревский. Я уже был знаком с обоими. Подхожу, здороваюсь, закуриваю. Смотрю, у одного фонарь под глазом, у второго - на скуле. Хмурые, несколько злые. Мне-то и не следовало бы подсаживаться к ним. Но задним числом и это воспоминание в строку. Рубцов ради приличия спрашивает: "Как дела?" - "Да вот сдал зачет Утехиной (любительнице помучить студентов) по литературоведению". "И это все новости?" - задиристо спрашивает Шкляревский. Да нет, говорю, вот в "Смене" стихотворение напечатали. Шкляревский криво улыбнулся и изрек: "Я такого журнала вообще не знаю!" Я вижу, мне они не рады, и незаметно ретировался.
С Рубцовым встречался чаще, поскольку вместе с Беловым поступал в институт и потом все годы поддерживал хорошие, дружеские отношения, а Рубцов и Лысцов (мой лучший друг по Литинституту, царство ему небесное!) постоянно были в этой компании. Рубцов в институт поступил спустя два года после нас. И наши встречи были, конечно, случайными. Но, наверно, общность судеб сближала. Оба из деревни, оба из детдома. Но вот первая встреча в феврале 1964 года нас чуть ли не привела к столкновению. Я приехал досдать два зачета. Справился за два дня, а был отпущен на 10. Малость загуляли с Лысцовым. И как-то вечером с тремя бутылками пива и "маленькой" (как сейчас помню, чтобы не ударяться в загул) пошли к Белову. Жил Василий тогда в комнате один. Но, вероятно, в это время отчисленный из института, у него квартировал Рубцов. И спал, по всей видимости, в углу на соломе. Станислав Юрьевич! Ей-богу, не вру. Лежала на полу солома! Тогда мне ни к чему было вникать, как и откуда она там появилась. Но позже я подумал, что кто-нибудь из Вологды привез ее в Москву, чтобы снимать тоску по родным полям. Вот она Коле и пригодилась. Напомню, что тогда Рубцова я еще не знал, лишь видел раза два проходящего по коридору общежития, и мне говорили: "Очень талантливый поэт". Я равнодушно улыбался: кто в Литинституте не талантливый и кто не гений?!
Узнав, что я из Петрозаводска, Рубцов оживился и спросил, не знаю ли я, кто из петрозаводских поэтов написал такие строки, которые он, Рубцов, услышал от него в поезде:
Я ослеп, хотя в порядке зренье,
Я оглох, хотя в порядке слух...
Я ни от кого из коллег таких строк не слышал, да и прочитанные вне контекста стихотворения они меня не впечатлили, и я односложно ответил, что сочинил какой-нибудь графоман.
Что тут произошло с уже подвыпившим Рубцовым, сидящим за столиком рядом со мной! Он как-то резко развернулся в мою сторону и схватил меня за галстук:
- Сам ты графоман. Из-за таких, как ты, чиновников от литературы, настоящим талантам не пробиться...
Почему он принял меня за чиновника от литературы - не знаю. Может, потому, что в отличие от очников я все же для приезда в столицу вырядился чуть праздничнее. Но в те годы и у меня был характер. Я отвел Колину руку и уже прицелился, куда его ударю, если он первым ударит меня. Но, к счастью, в пустяковый конфликт внезапно вмешались Белов с Лысцовым, и он был погашен. А потом, чуть поостыв, выпили за примирение. Попросили меня почитать стихи. К тому времени у меня вышел первый сборник "Полет" (неудачное название) со стихами на заводскую тему. До этого я работал токарем около десяти лет, и, естественно, критика поощряла, что я пишу о рабочем классе. Лишь Соколов, в отзыве на дипломную работу, похвалив, удивился: как так - нет стихов о любви... Какие-то стихи из этого сборника даже были опубликованы в Москве, в том числе и в журнале "Москва", а за стихотворение "Крановщица" я получил аж две премии: одну в журнале "Мастер леса", а вторую - по конкурсу, объявленную Литинститутом в честь XXII съезда. Вот из этих-то стихов я и прочел два или три. Выслушали, ругать не стали. Но все трое пришли к мнению, что мне пора кончать с заводской темой и вспомнить свои деревенские корни. И тут пошел большой разговор о судьбах деревни, о народной культуре, о поэзии подлинной и мнимой. Скажу откровенно, что я вернулся домой с обновленной душой. Деревенская тема мне, оторвавшемуся от деревни в 16 лет, давалась трудно. Но тут, к счастью, стал пробиваться Клюев, который уже десятком стихов о Заонежье перепахал мою душу. И я самым естественным образом повернулся к своим корням и истокам. Думаю, что та хотя и сумбурная встреча сыграла свою роль.
